Когда мы вышли из борделя, было уже светло. В носу у меня щипало от бухла и благовоний, и то и другое было дурным. Курион сказал:
А где деньги?
Я пожал плечами.
Я отдал проститутке.
Надеюсь, за извращения, сказал Курион. Тогда эти деньги пошли впрок.
Хорошее вложение, сказал я. Еще какое-то время мы сидели на ступеньках борделя, вытянув ноги, и шлюхи ходили мимо нас, демонстрируя самое интересное. Потом старшая из местных волчиц, годившаяся только на то, чтобы рычать на молодняк, выгнала нас. И мы пошли бродить по рассветной Субуре, отпахшей вином и потом, уже не такой многолюдной, но все такой же тесной.
Я сказал:
А клево было. И мы даже что-то помним.
Говори за себя, ответил Курион, прижимая руку ко лбу. Как же болит голова, Антоний. И ты спиздил наши деньги на дорогу. Теперь нам придется идти пешком.
К рассвету стало холодно, и я, весь взмокший, дрожал, не то от этого холода, не то от покидавшего меня опьянения.
А ты правда ненавидишь своего отца? спросил я. Ну, как ты сказал мне.
А что? спросил Курион.
Да просто любопытно. Или ты просто так сказал?
Он вроде как даже обиделся. К рассвету характер Куриона вообще изрядно дурнел.
Конечно, не просто так.
А почему? спросил я.
Курион пожал плечами.
Не знаю. Он хочет, чтобы я был тем, кем я не являюсь.
То есть, чтобы ты не бухал?
Как по мне, у него были глупые причины ненавидеть Куриона-старшего. Я их не понимал. Так я ему и сказал:
Не понимаю тебя. Я любил отца и отчима. Теперь мне так тяжело, что они оба умерли. Я бы хотел, чтобы у меня был отец снова.
Да, сказал Курион. Но не такой зануда, как мой. Я думаю, он меня тоже ненавидит. Я всегда не тот, кто ему нужен.
Все это мы говорили очень сдержанно, с заторможенностью, умственной и эмоциональной, свойственной трезвеющим людям. Я начинал чувствовать боль в скуле, из разбитой губы снова засочилась моя великолепная кровь.
Вдруг Курион воскликнул:
Я знаю, где еще нагреться!
У нас же денег нет, сказал я.
Да там мой хороший знакомый!
И мы заскочили к какому-то лавочнику, не то только открывшему свое заведение, не то собиравшемуся закрываться, он дал Куриону в долг поламфоры крепкого вина, которое больше напомнило мне уксус.
Но все-таки лучше, чем ничего вообще, правда? Я и не заметил, как мы распили это вино, а потом (по уже истощенному выпивкой сознанию вино ударило еще сильнее) выяснилось, что мы, обнявшись, сидели прямо на камнях и плакали.
Я говорил:
Мне так жаль тебя, друг Курион, ты не знал отцовской любви и принятия! Твой отец должен простить тебе то, что ты есть ты, и полюбить тебя, ведь ты его кровь и его продолжение!
А Курион говорил:
Мой бедный Марк Антоний! Тебя окружает смерть!
Вокруг нас ходили люди, открывались лавочки, и утро набирало силу, а мы все плакали и плакали, горько сетуя на злодейку-судьбу.
Потом мы поднялись и отряхнулись от грязи (моя одежда была испачкана вином, прожжена, я лишился плаща и, честно говоря, отряхиваться от грязи я мог и не стараться).
А, может, пойдем ко мне? спросил я. Мой отец нас точно не выгонит, раз у меня его нет. Яглава семьи.
Хорошо быть главой семьи, сказал Курион, утирая слезы.
У нас Куриона действительно приняли радушнее, чем меня у него. Гай только сказал:
Вот и все, Луций, Марк нашел себе друга получше.
И ты его, помню, стукнул.
А потом понеслась череда таких разных и таких одинаковых пьяных ночей и похмельных рассветов. Вместо того, чтобы вытянуть семью из долгой ямы, я еще больше загонял нас туда. В основном, конечно, я развлекался за счет Куриона, но когда у нас кончались деньги, я не глядя, как и он, подмахивал долговые расписки. Только мне нечем было по ним платить.
Потом мне, конечно, становилось стыдно, но очень ненадолго, до нового похода в Субуру с ее разноцветьем развлечений. Я шикарно одевался, покупал лучшие места в театре, обливался дорогим вином, в общем, жил не по средствам, наши деньги таяли стремительно, но я этого не замечал.
Я вообще мало что тогда замечал. Иногда я, пьяный, заваливался домой и начинал интересоваться вашей жизнью. Гай стремился заработать, ты стремился помогать нуждающимся, а мама стремилась снять с меня голову и поставить вместо нее какую-нибудь другую. И иногда я приходил к ней и просил прощения, обещал больше никогда не пить, не играть и впредь заняться чем-нибудь полезным, ну хотя бы чему-нибудь научиться.
И она, наша бедная мама, всякий раз мне верила, целовала меня и заверяла, что теперь все будет хорошо.
Проходила неделя или даже две (все эти две недели я был жутко злой), и я даже пытался привести в порядок дела отчима, но потом являлся Курион, и мы уходили кутить.
Затем его отец уехал из города на целый месяц, и я фактически переселился к Куриону, из нашего затхлого, пахнущего страшной скорбью неухоженного дома, туда, где всегда светло и радостно. Но грязь и разруху я нес с собой, поэтому вскоре дом Куриона превратился примерно в то же самое.
Мы развели страшный бардак, а рабы так обленились (благодаря нам), что никто и ничего с этим не делал. По пьяни мы писали на чистых и прекрасных стенах этого векового дома неприличные надписи, оскорбляя друг друга.
Бывало, я, выходя утром отлить, выцарапывал на стене что-нибудь: Курион-младший, как Курион-старший, но старший девочкам хоть немножко нравится.
На что один раз получил ответ, очень жестокий по сути, но для меня в те времена ужасно смешной: Антоний-младший, как Антоний-старший, но умер от похмелья.
Однажды я даже выцарапал на стене в спальне отца Куриона здоровенный хер, не помню, почему я так на него залупился, но был, кажется, очень зол.
Впрочем, самая, пожалуй, важная надпись появилась в моей гостевой комнате, когда, страдая от похмелья и стыда, я захотел помучить себя еще сильнее, и ножом долго выцарапывал над головой почти вслепую, разрывая себе голову и сердце звуком, слова "я плохой, я очень плохой".
Проститутки и сомнительные дружки, которых мы водили в дом, устраивая дикие вечера, кое-что, по мелочи, в основном, воровали. Но как-то стащили ужасно древнюю и дорогую вазу Куриона-старшего, и мы переживали об этом, по-моему, аж два дня. А потом забыли.
Думаю, если бы Курион-старший вернулся тогда, когда запланировал, мы бы заставили рабов все убрать и даже счистили бы нашу переписку. Но весь этот месяц превратился в неясный, тяжелый, полутревожный, полуупоительный сон, от которого никто из нас не мог проснуться. А Курион-старший вдобавок ко всему явился за четыре дня до назначенного срока, без объявления войны.
Я как раз спал в его комнате. Она мне вообще очень нравиласьв ней было много воздуха.
Курион-старший меня ненавидел, и ты понимаешь, почему. Как часто мы ненавидим друзей своих близких, чтобы не ненавидеть их самих. И хотя Курион был гнилым фруктом задолго до моего появления в его жизни, его отец во всем винил меня.
Отчасти справедливо, ведь мы с Курионом активно подталкивали друг друга к краю, и доля вины в падении одного из нас лежит на другом, но она такая небольшая в сравнении с тем, что мы сделали сами и для себя до всякой встречи.
Марк Антоний! закричал он на меня. Курион-старший выгонял меня много-много раз, но этот был самым легендарным.
Я подумал, что ко мне пришел Курион, у них были очень похожие голоса.
Чего приперся? спросил я. Давай вали отсюда, я сплю!
Такой наглости Курион-старший стерпеть не мог. Он подскочил ко мне и схватил меня за ухо. Это был маленький, тощий человек с начинающими седеть висками и пергаментно-сухой кожей, я мог бы щелчком отправить его в долгий полет, но я опешил и заорал:
Больно!
Растерянный, я подался за его рукой, как бык за кольцом в носу.
Ай! Не надо!
Марк Антоний! кричал он, таща меня по коридору. Твоя наглость не знает границ! Я засужу тебя! Я тебя уничтожу!
Он все верещал мне на ухо, и в моей тяжелой голове эти звуки были похожи на пронзительные вопли чаек. Совершенно комедийная сцена: ему приходилось тянуться ко мне и идти на цыпочках, а мненаклоняться вслед за его рукой. Наконец, Курион-старший вывел меня на улицу, где пахло весной, хорошо и приятно.
Ты, закричал он. Жалкое подобие человека!