По пути только к Евграфу заскочимспросишь у него, почему он до сей поры песком подходы к мосту не засыпал, как ему велено было месяц назад на партактиве. Ну, зайдём, чтобы не возвращаться потомпо пути ведь!
Пётр Евграфыч замер на полшаге.
Ты о чем это, Николай?
Тот тоже остановился и в ответ лишь пожал плечами, глядя куда-то в темноту. Пётр смачно выругался и сплюнул. Потом сказал:
Ладно, сам завтра поговорю с ним. Но ты, Колька
И тебе спокойной ночи, Пётр!
***
Тётя Катя, худая и высохшая, без передних зубов, дымила «Прибоем», стоя на лестничной площадке. Через широкие сталинские окна в подъезде солнце щедро распыляло свои последние в этот день лучи. Двое парней в замызганных и местами дырявых футболках медленно поднимались снизу по деревянной лестнице, неся на руках простой, обитый ярко-красной материей, гроб. В детстве один вид его всегда приводил Ивана в ужаспо советским традициям, крышка от него выставлялась на площадке перед квартирой в доме, где умирал человек. Железный памятник ставили у подъезда. Пройти мимо для мальчугана было нечеловеческим испытанием: ноги не двигались, руки холодели, а в самом воздухе, вокруг, казалось, витала сама Смертьтакая непостижимая и неведомая для ребёнка. В их дворе регулярно кого-нибудь хоронили, и можно было бы привыкнуть к виду катафалка и траурных венков, музыкантов с духовыми инструментами и звукам подавляющего волю и сознание похоронного марша, но ему почему-то не удавалось. Оттого, вероятно, впоследствии и флаг раздробленной страны, с желтым молоточком и круглым хирургическим ножичком, всегда наводил на него необъяснимый, граничащий с паникой, страх: краснофобия, траур, похороны.
Иван вернулся в комнату, где лежал Николай Кузьмич. Свечка отбрасывала на стены причудливые тени. Приблизившись к барьеру и вглядываясь в такое знакомое и теперь бесконечно далекое морщинистое лицо, внук неожиданно для себя зашептал, словно в трансе:
Спасибо тебе, дедушка, что ты был в моей жизни. Спасибо, что ты был папой моего папы, что я мог прижаться к тебе иногда и попросить десять копеек на мороженое, и ты никогда мне не отказывал. Как хорошо, что ты не варил самогонку и не курил папирос: мне теперь намного проще понимать, что не это делает нас мужиками. Спасибо, что ты брал меня с собой на рыбалку и подарил мне кедыправда, я из них быстро вырос в то лето, и они изрядно потрепались на футбольном поле «Нефтяника», но в них я забил столько голов, что ты по праву гордился своим внуком и говорил всем соседям во дворе, что это мне вручили все те грамоты и дипломы. Теперь ты вместе с бабушкойпередавай ей привет от нас от всех, пожалуйста, мы о ней так скучали все эти годыну, ты и сам знаешь; да и она, наверно, тоже, но всё-таки с другой стороны, ты же так хотел всё это время снова оказаться вместе с ней, вновь увидеть её мягкую и добрую улыбку, ощутить прикосновение заботливых рук ты ведь не находил себе места без неё, дед, я знаю, я всё это видел. Прости, что я не сдержался тогда, на кладбище, и накричал на тебяно иначе ты бы до утра не ушёл с её могилы. И хоть ты говорил всегда, что бога нет, дед, но, прости, я всё же думаю, что ты верил в него всегда. Может, где-нибудь в глубине души, но для настоящей веры, наверно, и не обязательно говорить об этом вслух, тем более в том мире, где это подвергается гонению. Поэтому я смело прошу Господа нашего Иисуса Христа простить тебе все прегрешения, вольные и невольные, и отпустить тебе грехи, и даровать царствие небесное и вечный покой. Спи спокойно, мы тебя очень любим.
Проговаривая своё последнее «прости», он и не заметил, как рядом появился отец: тот стоял, опираясь на спинку одного из стульев. В этот момент Иван почти физически ощутил эту тонкую грань между настоящим и прошлым. Или ему это только показалось? Есть ли оно вообще, это мгновение, отделяющее нас от истории?
Спасибо, Ваня, сказал отец и, нагнувшись к своему бате, положил в его изголовье, поверх томика Есенина, маленькую золотую звёздочку на ярко-красной матерчатой розетке. В самом центре звезды единым символом переплелись те самые молоточек с ножичкомдавно забытые во времени молот и серп.
Теперь, находясь в своих ощущениях на одной из многочисленных граней истории, Иван видел в этом артефакте совершенно иные инструменты и другую звезду.
* * *
Январь 1955
Кузьмич, ты не спеши-ка
Но Николай одним махом опорожнил кружку. Спирт тут же резким теплом отозвался в желудке.
Чего бубнишь под руку? выдохнул он, занюхав черным ломтем и тут же надкусив его бережно.
Пётр, промолчав в ответ, медленно выцедил свою «соточку». Николай Кузьмич оценил с прищуром:
Ну, силён, Евграфыч. Где тебя научили так чистоган смаковать?
Сам знаешь где, Пётр вытер губы рукавом, его раскрасневшееся лицо лоснилось от выступившей испарины.
Как Гришка-то?
Гринямужик. Младшего лейтенанта вот недавно получил. Артиллерист.
Молодец!
А твоего-то, я слышал, в район выдвигают, по комсомольской линии?
Николай подвинул ближе к гостю чашку с соленьями:
Ты попробуй-то огурчики: свои, с осени.
И снова разлил по сто грамм:
Давай, Пётр Евграфыч, за детей наших!
Закусив, ответил:
А я вот слышал, что в твоём ведомстве должны характеристику на него дать, на моего Серёжку-то.
Пётр, прожевав ядреный огурец, заметил:
Мы характеристики на граждан не выдаём. Мы их заверяем
Так, стало быть
или отклоняем.
Хм «Отклоняем», говоришь. Это нужное дело, наверно. Да ты закуривай, не стесняйся.
Пётр достал коробочку «Герцоговины», вынул длинную папиросу, помял мундштук.
Тебе не предлагать?
Николай отрицательно качнул головой.
Больно ласков ты, Кузьмич, сегодня.
Закурил. Николай спросил, глядя на черную коробку с позолотой:
Папиросы-томарка вождя, а? Традиция, что ли?
Привычка. Кстати, о вожде
Он стряхнул пепел на мытый пол, под ноги себе.
Говорят, что ты Ильича вроде как во сне видел?
Николай откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди:
Так его все видят. Иначе как план делать? Иначе пятилетку не освоить, сам знаешь
Видят-то все, да только не у всех он хохочет по-бесовски и новыми экспериментами грозит.
Охмелел ты что ли, Пётр?
Я тебя ещё перепью!
А-а! Ну, попробуем, Николай Кузьмич подмигнул и разлил по новой: себе в солдатскую алюминиевую, гостюв почетный трофейный хрусталь; не потому, что с парадной посудой в доме наблюдался недостаток, а просто пил Кузьмич только из своей «Алю-Миньки».
Пётр заметно взбодрился, при этом буравчики под ресницами на его широком и гладко выбритом лице превратились в щелочки. Николай же, судя по выражению лица, казалось, только веселел, но зрачки его глаз с каждой минутой приобретали всё более холодный стальной отблеск.
Грозил кому, говоришь? Романовым, нет?
А есть разница? В твоём же сне!
Разница большая и принципиальная, товарищ Петя.
А «хохотал безумно»? «Бесом закатывался»!
Это ты мне говоришь, коммунисту с двадцатилетним стажем?!
Ты, Кузьмич, не передёргивай. Это я тебя цитируюили протокол показать?
А что мне твой протокол? Не тридцать седьмой ведь за окном. Вон, и врачей уже отпускаютили газет не читаешь?
Читаю, а как же. Но с таким портфелем Серёжке в районную комсомольскую ячейку не совсем сподручно как-то ходить станет, как думаешь, товарищ Кузьмич?
Так Серёжка сны только про Никиту Сергеича смотрит. Причем тут он, вообще? Сын за отцовскую дрёму не в ответе. Или не прав я? Или вождь не прав, как считаешь? Я или вождь?!
В кухню заглянула хозяйка и вопросительно глянула на мужа. Николай в ответ неторопливо повернул к ней лицо, и она, молча пройдя в кухню и поставив с плиты перед мужчинами сковороду с жареным картофелем, также молча удалилась.
Пётр сопровождал её немигающим взглядом.
Разгорячился-то чего, Коля? спросил он. Нет, так нет.
И правда Чего я? Оба под одной крышей. Только одному ещё сто лет под ней лежать, небось, а другого, того и гляди, вышибут
Пётр окаменел.
Это ты о ком сейчас?
Про нас с тобой, Петька, о ком ж ещё-то? усмехнулся Николай, разливая спирт по новой. Кого первого вышибет, а? И другой под столи спать, как во век не спалчем не крыша! Ха-ха-ха, а ты чего подумал? Мерещится всё, поди, да? Э-эх, тяжёлая у тебя работёнка, Евграфыч. Давай за тебя!