Бирюков.
В восемь часов утра Николай Никандрович уже был в кабинете. Он сразу посмотрел на стол, где по традиции лежала свежая информация, накопившаяся за ночь и утро. В центре увидел телеграмму от Бирюкова и маленькую записку от следователя по особо важным делам Лукина. Тот сообщал, что из четырех задержанных артельщиков двое им уже допрошены, а с оставшимися он встретится сегодня до обеда и по окончании доложит о результатах.
С правой стороны стола лежала новая папка, на корочке которой от руки красивым почерком было написано: «Материалы по сбору информации по золоту; начато - 21 декабря». После слова «окончено» стоял пропуск. Николай Никандрович взял эту папку, покрутил в руке, как бы ища место, куда ее положить. Затем, не открывая, сунул в самый нижний ящик правой большой тумбы стола и быстрым движением руки задвинул его на прежнее место. Нажал на светящуюся кнопку внутренней связи. Зашел дежурный. Шабанов протянул ему уже подписанные бумаги.
- Это телеграмма для Бирюкова. Передайте, пусть срочно выезжает. Сейчас для всех меня нет. Все телефонные звонки, кроме крайкомовских, переадресовывайте помощникам.
Дежурный кивнул головой и вышел в приемную, плотно закрыв за собой дверь. Шабанов был сильно огорчен вчерашним неприятным разговором с первым секретарем и ночь спал плохо. Он даже принял две красные таблетки какого-то снотворного, а крепко заснуть так и не смог. Да разве можно после такого напряженного разговора так быстро успокоиться?! Конечно, нет.
«До персональной пенсии осталось меньше двух лет, - думал Николай Никандрович, - и вот на тебе, как говорится, на закуску. Не думал, не гадал, что такой удар получу от крайкома. А ведь разговор начинался мирно. Я больше слушал, а Селезнев говорил. Я все ждал, когда он закончит, чтобы доложить имеющуюся информацию о навалившемся «золотом» деле. Прерывать-то неудобно, как-никак первое лицо края. Беседа подходила к концу, как он неожиданно, тихим голосом задал вопрос об этом чертовом «овощном» деле. Увы, я дал маху, последней информацией не владел, а надо было.
Конечно, Селезнев прав, - давал оценку вчерашнему разговору Шабанов. - Народ недоволен: город без овощей и фруктов почти на месяц остался. Но закон превыше всего. И я убежден, что это правильно. Я считал, что арест овощевиков с пониманием будет воспринят городским активом и мы сможем быстро провести следственные мероприятия, а затем передать дела в суд. Однако на практике все пошло по-другому, расследование по различным причинам затянулось. Сейчас нужны конкретные меры: или дела в суд передавать в том виде, в каком они есть, или всю эту овощную братию по домам отпускать. В течение трех дней мне нужно со всем этим разобраться.
Сложно и дело по золоту. Очень сожалею, что не смог обстоятельно рассказать про это расследование. Как мне теперь информировать Генеральную прокуратуру, что я их поручение выполнил и ознакомил руководство края с мерами, которые необходимо предпринять по усилению контроля за сохранностью в местах добычи золота?
Из-за плохого финансирования, недостатка тяжелой техники и горюче-смазочных материалов старательское дело в стране дало трещину. В ряде регионов артельщики бунтуют и разбегаются, порой прихватывая добытое золото. Этим пользуются разного рода преступники, с помощью оружия захватывая таежные участки. Они растаскивают технику, а иногда и безжалостно расстреливают людей, забирая золото. И нам нужно быть все время начеку, чтобы наши горные участки не постигла та же участь».
11
«Задушевные беседы»
Группа во главе с зареченским прокурором задерживалась на оконечности Лесной косы. Все дела закончены, и можно ехать домой. Но Бирюков ждет ответа от большого начальства, а оно почему-то не дает согласия.
Все кости, застрявшие в ветвях дерева, люди Бирюкова сняли. Стали снег разгребать, чтобы в земле поглубже покопаться с помощью Валентина Полякова и Виктора Козлова. Но почва настолько промерзла, что топоры и монтировки просто отскакивали. Видимо, как шли осенние дожди, так вместе с травой все и заледенело, стало как бетон с железной проволокой: не хватает сил пробить лунку, а потом расшевелить и взломать этот панцирь снизу. Тем более площадь, где, возможно, лежат прочие останки человека, обширная. В двух местах вспотевшие мужики явно увидели вмерзшие ребра. Пробовали паяльной лампой - плавится, но до конца не тает. Михаил Михайлович тоже считал, что нужно было, как и давал команду начальник участка, деревья спилить, а на их месте палатку с печкой поставить. Подождали бы, пока лед не подтает и земля не потеплеет. Сейчас он жалеет, что сразу не согласился на это.
Все найденное криминалисты сложили в черный целлофановый мешок, предварительно пронумеровав и наклеив бирки. За остальным, мол, по весне приедем.
Конечно, ехать на такое расстояние, да не сделать то, за чем ехали: Что это за отношение: зафиксировали - человек погиб, ружье забрали, а половину костей оставили? А что я начальнику участка скажу? Зачем палатку и печку брали? Я все-таки бригадир, и меня от моих обязанностей пока никто не освобождал. А как мужикам в глаза глядеть? Я ведь не один ездил, нас здесь шестеро было. Все видели, сколько еще в земле осталось
А районный прокурор все пишет какие-то бумаги. Вид у него уставший. Не таежный он человек: день-два покрутился на ветре да на морозе - и уже сдавать стал. А когда с вертолета со свертками выходил, геройски выглядел. Нет бы сесть в балок со своими следователями, так он по-молодецки, быстро в кабину ко мне забрался, и у нас такая беседа состоялась, что даже работающий двигатель нам не мешал. А теперь сник. Лежит, устал. Да и разговаривать со мной и Козловым как-то сухо и строго стал. А ведь еда у нас хорошая, и удобства кое-какие есть, хоть и таежные. Кровать у Михаила Михайловича с двумя матрацами, возле печки, - самое теплое место. И когда двухъярусные полати делали, то начальник участка сразу распорядился, чтобы эту кровать оставили для прокурора.
Не могу понять, почему так изменилось к нам отношение Бирюкова и его сотрудников. Конечно, мне как бригадиру надо объясниться с Михаилом Михайловичем. Может, действительно есть основания для такого резкого поворота во взаимоотношениях? Его работники молодые, ведут себя скромно. А что с нами не разговаривают, видимо, такая установка в органах прокуратуры: есть старший по званию и положению, вот он пусть за всех и решает. Как говорится, не лезь поперек батьки в пекло. Вот, например, Петр Петрович Гребешков. Мы больше с ним дело имеем. Иной раз ему что-то говоришь, а он грустно смотрит и молчит. Или отмахнется и заметит: «Потом разберемся». А то и вовсе отвернется, давая понять, что беседа неуместна и ему это не нравится.
Пока работники прокуратуры были при деле - фотографировали, копались в снегу, собирали останки обнаруженного человека - они как-то бодрее были. А сейчас, когда отсняты сотни метров пленки и бумаги все оформлены - работы нет, мужики какие-то смурные стали. А в балке долго без дела и разговоров не просидишь. Или в сон начнет клонить, или на воздух захочется выйти. Но и на морозе долго не продержишься. А тут и начальник рядом сидит. Ведь это тоже влияет на человека: как-то сковывает и делает его молчаливым. Хотя и Михаилу Михайловичу нелегко два дня мозолить глаза подчиненным. Порой сказал бы что-нибудь, да народу много. А общего разговора не получается - мы мешаем. Понять можно, обид нет.
Опять идет снег. И опять ветер гонит поземку то в одну, то в другую сторону и треплет верхушки деревьев, раскачивая их, как маятники. Мелкий колючий кустарник, как проволока, торчит из-под сугробов, и никакой ветер не может прижать его к земле».
Бирюков встал и позвал Полякова, предлагая выйти для разговора. Он вперед, Валентин - за ним в дверь балка. Прокурор произнес:
- Вот тебе ключи. Заводи двигатель да кабину прогрей. Потом мы с тобой там с часок посидим. Надо кое-какие вопросы обсудить да бумаги составить.
«Минут через пятнадцать Михаил Михайлович ко мне в кабину забрался, - рассказывал много позднее будьдозерист своим товарищам. - А там еще холодно, и паяльная лампа на всю мощь работает.
- Ну ладно, хватит, - говорит прокурор, - вырубай лампу. А движок пусть работает, он нам не помешает. - Открыл папку, а там лист бумаги с записанными вопросами лежит.