Это была его работа избавлять их от невидимых, скрытых шрамов, которые время оставило на их неокрепших душах. Что касается тела, то тут все обстояло относительно просто: нужно было брать в руки скальпель, резать и молиться, и даже когда молитва была кончена, рука хирурга продолжала резать бренное тело. Так или иначе, хирурга никогда не покидает чувство безысходности: одному Богу известно, выживет пациент или нет. Да или нет все достаточно просто.
Его работа была сложнее. Он не прикасался к их телам, он прикасался к их душам. То, что он делал, было неосязаемо и, на первый взгляд, не связано с жизнью или смертью. Но на самом деле это было далеко не так: его незаметная тонкая работа как раз и определяла, жить или нет тому, кто приходил к нему за помощью. Не всякий может обнаружить результаты хирургического воздействия на душу: нужно знать, каковы признаки этого воздействия, и уметь увидеть их. Иногда ты внезапно замечаешь, как чуть задрожали губы плотно сжатого рта, или вдруг глаза осветились каким-то новым огнем, или успокоилась дрожавшая ранее рука. Иногда эти внезапные изменения проявлялись в том, как человек начинал держать голову или как изменилась его походка. И только тогда можно было признаться себе, что ты победил. Только тогда можно было ощутить триумф, который так легко может ускользнуть от тебя, если ты вовремя не обратишь внимание на эти неуловимые изменения.
Жанет открыла дверь. Мгновение они вглядывались в лица друг друга. «Она почти не изменилась, с удовольствием подумал он, то же маленькое личико, голубые глаза и светлые волосы, небрежно зачесанные, как у беспризорного мальчишки».
Марти, раздался ее чудный голосок.
Он почувствовал прикосновение ее мягких губ к своей щеке и губам. Легкий, нежный поцелуй приветствия и дружбы.
Прошло начала она, и он разнял руки.
Четыре года, продолжил он, улыбаясь. Я только что размышлял об этом
Как и мы, прервала его она. Это немалый срок. Мы все думали, изменился ты или нет.
Это смешно, но я думал то же самое о тебе и Джерри.
Она взяла его за руку и повела в гостиную. По дороге Марти продолжал рассказывать:
Ты знаешь, когда я стоял перед вашей дверью и ждал, когда она откроется, несколько секунд мне казалось, что я совершенно посторонний здесь человек.
Она сняла с него фуражку и передала в руки горничной, неизвестно откуда вдруг появившейся и так же внезапно исчезнувшей. В комнату вбежал Джерри.
Они соединили руки в крепком рукопожатии и долго не могли разнять их. Глядя друг на друга, они говорили наперебой, не вникая в смысл слов, о всякой чепухе, как обычно случается, когда долго не видевшиеся люди глубоко тронуты неожиданной встречей.
Марти, старый костолом!
Джерри, адвокат всех калек!
Жанет принесла напитки. Мужчины подняли бокалы.
За то, что мы опять вместе, произнес улыбающийся Джерри, протягивая свой бокал Марти.
За вас, произнес в ответ Мартин.
Минутку, оборвала их Жанет. Мужчины взглянули на нее. Она гордо посмотрела на них и, улыбаясь, добавила: За дружбу, и высоко подняла свой бокал. За настоящую дружбу.
Они осушили свои бокалы.
О таком обеде Мартин мечтал давно: шикарная белая скатерть, ослепительно сверкающее столовое серебро, безупречно чистый фарфоровый сервиз и канделябры. И, конечно, друзья друзья его детства, с которыми он может вернуть время назад и вновь пережить волнующие дни юности, когда мир был нов, каждый день непохож на предыдущий и каждое завтра овеяно надеждой.
Они, конечно же, заговорили о Фрэнсисе. Это случалось каждый раз, когда они встречались, рано или поздно разговор сводился к нему. На этот раз первой упомянула Фрэнсиса Жанет, и Мартин подхватил инициативу. Воспоминания увлекли его, ему хотелось говорить и говорить: о Фрэнсисе, о тех днях, когда они познакомились, о начале их дружбы. Ему казалось, что все произошло только вчера.
Я помню, как впервые встретился с ним, услышал Мартин свой голос как бы со стороны. Мы были совсем мальчишками. Мне было тогда лет тринадцать, и когда я возвращался из школы, ко мне пристала группа ребят. Фрэнсис всыпал мне тогда, но тем самым разогнал их. Это было странно. Я никак не мог понять, почему он испытывал ко мне симпатию, но, так или иначе, он казался мне просто великолепным. Мартин рассмеялся. Он умел делать все, о чем мечтают мальчишки, и делал классно. В то время меня интересовал бокс, но у меня ничего не получалось. Он же прекрасно боксировал. Что выяснилось сразу же, как только я попытался его ударить.
Но было еще кое-что, что притягивало меня к нему: его инстинктивная честность в отношениях с людьми, честность, с которой он ничего не мог поделать, и еще его спокойная уверенность в себе и компетентность во всем, что бы он ни делал. Он не терялся, общаясь со взрослыми. Он разговаривал с ними, как со мной, на равных, как будто он был одним из них.
Только благодаря ему я перестал чувствовать себя ущербным. До того я постоянно страдал от чувства неполноценности, зная, что я еврей. Все вокруг напоминало мне, что я неполноценный: непристойные надписи на стенах, пинки под зад на улице, злые насмешки и неожиданные подножки, из-за которых я шлепался на землю, так что мои книжки летели в разные стороны. Это была прямая дорога к тому, чтобы рано или поздно чокнуться и возненавидеть себя самого, так как тогда все, что бы ни случалось, я относил к тому, что я еврей. Он же в один момент избавил меня от моих комплексов, приняв в свой круг без каких бы то ни было вопросов и познакомив со своими друзьями, ничего им не объясняя.
Его друзья тоже приняли меня. Может быть, только из-за него. Может быть, нет. Трудно сказать. Но я склонен думать, что все же не обошлось без его влияния.
Помню, как много лет спустя, когда я учился в медицинском колледже, я понял, что только благодаря ему, а не кому-либо другому, поступаю так, а не иначе. Однажды он сказал мне о каком-то парне, которого я всерьез не воспринимал: «Он нормальный пацан. Ты только должен понять его, вот и все».
В этих его словах я нашел ответ почти на все вопросы, мучившие меня. Если ты понимаешь человека, если тебе ясно, почему он поступает так, а не иначе, ты не должен его бояться: более того, ты не должен допустить, чтобы твои опасения, вызванные непониманием, привели к неприязни, а неприязнь нанесла какой бы то ни было вред этому человеку.
В тридцать пятом году в Германии я снова думал о нем. Тогда я посещал спецкурс в одном из университетов. Однажды после лекций я шел по улице и читал книгу. Книга была на немецком языке, который мне давался нелегко, и я отвлекся больше, чем обычно, и налетел на какого-то человека. Я быстро извинился, даже не взглянув на него, и пошел дальше.
Тут это и случилось. На какое-то мгновение я был растерян и вновь ощутил себя мальчишкой на Пятьдесят девятой улице, над которым издевается толпа балбесов, я услышал слово «жид», произнесенное зло, с отвращением. Я поднял глаза и увидел человека в форме штурмовика. Он ударил меня, и мне пришлось отдубасить его как следует.
Я вернулся в университет и спросил нашего профессора, который, между прочим, не был евреем, как они допустили, что такое может случиться. Он ответил мне, покачивая седой головой: «Ты не понимаешь, в чем дело, сынок. Люди по своей природе слабые, нездоровые существа, они всего боятся, и их страх рождает ненависть»
В тот момент я опять подумал о Фрэнки и о том, что он мне говорил. Я спросил профессора: «Почему же вы, которые все понимаете, не объясните это остальным?» Все, что он мне ответил, было: «Нас очень мало, и они не слушают нас».
Я уехал из Германии на следующий день, даже не окончив семестр. Когда я вернулся, я пробовал говорить об этом с родителями, но они меня не поняли. Понимают меня лишь немногие: вы, Рут и еще несколько человек, которых я могу пересчитать по пальцам. Остальные же просто не верят или не принимают это близко к сердцу.
Сколько раз, когда мой пациент никак не выздоравливал и я уставал и впадал в отчаяние, мне хотелось сказать: «Все, к черту! Проваливай отсюда, я ничего не могу сделать для тебя». В такие минуты я всегда вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Пациент здесь ни при чем, это моя вина. Я не понял, в чем причина, а если я не понял, то как же я могу помочь ему?»