Ну не стерпел он И разве сможет хоть кто-то такое стерпеть? Молоденькая совсем, красивая словно нераскрывшийся бутон, и запах от нее такой И кожа под губами нежная
Он припал к ее груди, лицом в нее зарылся, наткнулся губами на сосок, легко коснулся его и впился, словно хотел высосать ее без остатка
Яша, Яшенька Ту нихт азой, балд вет маме кумэн, не делай так, скоро мама придет, вдруг простонала она. О-о-о, мой Юлий
И его ладонь уже заскользила по ее упругому животу, а сам он, путаясь в меховых полах проклятой шубы, пытался поудобней устроится меж ее ног, как внезапно его словно молнией прошибло:
Как?! Как ты меня назвала?
Что, Яшенька, помнишь Розочку? она вдруг скривилась презрительно и отпихнула его ногой.
Он потерял равновесие, завалился набок, но тут же вскочил как ошпаренный. А ее передернуло, выгнуло дугой так, что стул под ней заскрипел, и она прошипела змеей подколодной:
А хорош-ш-ша была девочка помниш-ш-шь, все Юлием тебя называла Цезарем Сла-а-аденькая просила тебя больно ей не делать, а ты ее Асар цукер нихт гезунт Много сахара, это вредно. Удавилась Розочка. Из-за тебя, Яш-ш-ша, повесилась. А какая девочка была, круглая отличница
Заткнись! взревел чекист.
Подскочил к сумасшедшей, замахнулся И вдруг почуял запах кирпича. Да-да, несомненно, это был запах отсыревшего кирпича заплесневелого, покрытого каплями влаги А потом он увидел этот кирпич. И стену, в которой это кирпич лежал в одном ряду с другими такими же кирпичами. Стену из кирпичей увидел Стену кирпичную Холодно было у этой стены. Зябко. Не так, как на улице нынче Совсем не так. По-особому Так зябко в подвалах бывает.
А ву тут дир вэй? Где у тебя болит? словно издалека, слышался голос девушки.
И рука, занесенная для удара, опустилась и прижалась ладонью к груди. Туда, где сердце
Тут болит прошептал он.
И повернулся. И увидел, что на него наставлены дула винтовок И увидел глаза, что безразлично смотрят на него сквозь прицелы этих винтовок
И стало ему страшно. Так страшно, что он понял этот страх ему не одолеть, не задавить, не зажать в пятерне и никак не справиться с ним И тогда он понял, что может его только заглушить, и запел первое, что пришло ему в голову. «Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов»
И тут полыхнуло.
И страх кончился.
И боль ушла
Он осознал себя в своем кабинете
Он почувствовал, что голова его покоится на коленях девушки. Она почему-то больше не была привязана к стулу, а нежно гладила маленькими теплыми ладошками по его волосам. При этом задумчиво смотрела куда-то, словно не серая стена была перед ней, а неведомые дальние дали
Он с трудом оторвал взгляд от ее лица, повернул голову и увидел, что в дверях кабинета стоит Феликс Дзержинский и с интересом наблюдает за немыслимой в стенах всероссийской чрезвычайной комиссии сценой. А из-за его плеча выглядывает перепуганный часовой.
*****
Так эта история и началась. Наверное, кому-то она покажется невероятной. Оно и понятно. Обывателю часто нет никакого дела до того, что происходит вне его уютного мирка. Что-то, что не вписывается в привычные рамки размеренной, но серой и скучной жизни, сразу же объявляется вздором и выдумкой. Так мозгу проще держать нас в узде. Но могу вас заверить, что все было так, как я рассказала. Да и впредь постараюсь говорить только правду и ничего кроме правды Ну или почти ничего
А теперь давайте немного о вас Что вы так улыбаетесь? О нет Я не собираюсь вас о жизни расспрашивать: где родился, когда женился, почему развелся Это для отдела кадров. А вот, скажем, прошедший тысяча девятьсот сороковой год
глава 2
Стулья в этой приемной были крайне неудобными. Вроде и добротные, вроде бы и сиденья у них, обшитые кожей, мягкие. Вот только спинки у этих стульев слишком прямые и высокие. Да и если признаться, в такую жару да в этих новых галифе, да на кожаном сиденье, да еще так долго это просто ох! Спарился Неловко чувствует себя Данилов. Неуютно. Ерзает тихонько, да изредка касается рукой кармана, в котором между партийным билетом и удостоверением лежит древний медный ножичек талисман на удачу. А удача ему сейчас очень нужна.
А тут еще сапоги в подъеме жмут разносить не успел. Да и как тут успеть? Его же нежданно вызвали. Он только на обед собрался, как в кабинет влетел Ерохин.
Ты чего? уставился на него сквозь стекла очков Данилов. Видок у тебя, Гриша, словно ты с дуба рухнул.
Николай Архипыч, тут телефонограмма пришла. Тебя в Москву вызывают. Срочно. Горыныч перетрухнул малость, когда телефонограмму принимал, аж во фрунт вытянулся, гыгыкнул Гриша, и Данилов живо представил своего начальника, прозванного Горынычем за «страшный зрак и великий рык», стоящим по стойке смирно перед стареньким телефонным аппаратом.
Короче, собирайся вечером выезжаешь
Переполох и впрямь случился нешуточный. Командировочные, проездные документы, суточные талоны, купон на проживание вся эта бумажная волокита отняла часа три. Так и остался Данилов без обеда. А когда уже на вокзал собрался, Горыныч его просто добил:
Приказ о переходе на новую форму месяц как вышел, а нам ее только третьего дня прислали. Нельзя тебе в старой туда являться, стыдно Так что, и бахнул на стол Данилову вот эти самые сапоги да еще объемный пакет из серой мятой бумаги. Потом достал из кармана маленький холщевый мешочек и примостил сверху:
Это шевроны, петлицы По дороге подошьешь.
А Гришка Ерохин еще и фуражкой все это прикрыл выходной.
И пришлось Данилову всю ночь в тамбуре петлицы и шевроны подшивать. Уже под утро проводница его пожалела:
Что же вы тут-то?
Да со мной в купе семья с девочкой. Она при свете спать не может.
Пойдемте ко мне, у меня хоть лампа поярче, да и удобней вам будет сидя-то.
Зато тут курить можно, попытался отшутиться Данилов.
С вашими петлицами, сказала она серьезно, и в купейке у начальника состава курить не запретят
Так и получилось, что вечером Данилов вошел в поезд в старой форме, а утром в Москве вышел в новенькой. Зато не выспался совершенно. И если не считать кренделя да четырех стаканов чаю, вот уже сутки Николай ничего не ел. Думал у вокзала столовку найти, про нее Горыныч после своей командировки рассказывал, мол, дешево да сердито. Только с перрона вышел, а его за рукав хвать:
Товарищ Данилов, мы вас ждем. Машина у бокового выхода
И лица у ребят такие, что не спросишь, а где тут у вас пожрать можно?
И вот уже два с четвертью часа Данилов парился в этой приемной, то и дело протирал очки, пытался тихонько шевелить затекшими пальцами ног, ерзал украдкой на проклятом стуле и прислушивался к урчанию пустого живота.
Одним словом, боялся.
А вы бы не испугались?
Сорвали бы вас с места, посадили в поезд, привезли в столицу, промчали бы на всех газах по столичным улицам в черном паккарде, да так, что остальные машины в стороны от вас шарахались, а постовые-ОРУДовцы при этом еще и честь отдавали. А провожатые ваши ребята, по всему видно, суровые не проронили бы ни слова. И с таким видом ехали, словно сослуживца встретили да сразу и похоронили.
И вот домчали вас до известной на всю страну площади, завели в не менее известное здание, сдали под расписку, словно дитятю, с рук на руки сержантику молоденькому, а он возьми и ляпни:
Товарищ нарком сейчас занят, но непременно встретится с вами. Просил обождать в приемной. Пройдемте, я покажу
Данилов перетрухнул и даже тихонько сказал себе: «Хорошо хоть кишки пустые, а то ведь можно и не сдержаться по такому случаю».
А тут дверь, словно гром с неба, бац и раскрылась. А из нее тот самый сержантик:
Товарищ Данилов! Лаврентий Павлович вас ждет.
И осталось только взмокший лоб платочком вытереть
Не кадровый он, Данилов. Из «хлястиков». До того, как в органы его призвали, истфак закончил и три года в школе учителем отработал. А тут еще эти сапоги Отчеканить шаг у него не получилось, но отрапортовал четко: