Значит, не поверили бы? задумчиво говорит Эрлих. А что, если я скажу, что у доктора прав Эрлиха есть свои расхождения с господином фюрером и рейхсканцлером?
Боже, как это свежо! Особенно сейчас, когда высадка стала фактом, а союзники вот-вот войдут в Париж.
В Париж? До этого еще далеко, Птижан. Гораздо дальше, чем вы думаете. Да и не здесь решается судьба войны. Попомните мои слова. Фюрер сказал
Фюрер? У вас же с ним принципиальные расхождения, Эрлих! Вы на редкость непоследовательны.
Резкая морщина в виде буквы «фау» выпячивается на лбу штурмбаннфюрера.
Подождите, говорит он резко и поднимает руку. Все не так примитивно, Птижан. Наберитесь терпения и послушайте Вышпион. Английский или американский, а вполне возможно, французский или НКГБ. Доказательств «за» у меня целый ворох: фальшивые документы, признание о радисте, нелегальный переход границы, английские деньги что еще? Не то что зондергеррихт, но любой имперский суд не поколеблется, вынося приговор Другой вопроскак вы держитесь? Если не считать двух-трех ошибок, вполне пристойно. Больше того, ваше вчерашнее молчание дало мне право уважать вас. Фогель и Гаук не часто срабатывают вхолостую А теперь обо мне. Вы ждете, Птижан, что я скажу: война проиграна, и начну рвать рубаху. Не так. До конца далеко, и фортуна изменчива Но вот какая история. Мой отецвам не скучно, Птижан? был очень здоровым и сильным человеком. Не помню, чтобы он болел. И еще он был очень экономным, мой дорогой отец. Он работал на картонажной фабрике Брюнинга обер-мастером и получал шестьдесят марок в неделю, и однажды рассудил, что глупо, не болея, вносить двадцать марок каждый месяц в страховую кассу. «Я положу их на твою сберкнижку, Карл», сказал он мне и так и сделал. Мы все радовались: отец, мать, сестра и я. Больше всех я, само собой. Но вотслушайте внимательно! пришел день, и стряслась беда. Понимаете, все предначертано и все подчинено закону подлости. В цехах у Брюнинга гуляли сквознякидержать двери открытыми дешевле, чем поставить принудительную вентиляцию, а господин Брюнинг, заметьте, был не меньшим экономом, чём мой драгоценный фатер. Словом, сквозняк, отец не сберегся и три месяца пневмонии с несколькими кризисами. Врачи, койка в больнице, препараты, сиделка Тут-то и выяснилось, что отец поторопился выйти из страхкассы. Нам пришлось самим, без чьей-либо помощи, заплатить все до последнего пфеннига! Где сбережения, где моя сберкнижка? Мало того, мать изрядно пораспродалась, а сестра
Пошла на панель? безжалостно заканчиваю я.
Эрлих на миг теряется.
Вы!..
Да нет, это я к слову. Обычно у сентиментальных историй с моралистическими сюжетами бывают вот такие концы. Если я ошибся, примите мои поздравления: рад буду узнать, что ваша сестра уберегла невинность.
Это пошлость!
Конечно, соглашаюсь я, в который раз удивляясь выдержке Эрлиха. Но и ваш рассказ не менее пошл. Вот его мораль: застрахуйся, даже если уверен, что все будет отлично Короче, хотя вы и считаете, что война не проиграна, все-таки вам не терпится получить свой полис на случай того-сего. Но я не агент по страхованию!
Это все, что вы поняли? устало говорит Эрлих. Он делает паузу и добавляет:Как вам пришло в голову, что я собираюсь просить? И кого? Вас?
Меня, говорю я просто. Только труд напрасен: я не из Лондона и, конечно же, не из Москвы И вот чтоубирайтесь вон!
Хорошо, говорит Эрлих и встает. Я попробую
Что попробуете?
Уйти. Возьмите сигареты, могут пригодиться
Нервным коротким движением Эрлих бросает на одеяло коричневую мятую пачку «Реемтсма» и, расправив плечи, идет к двери. Стучит. Дверь не сразу открывается, и в освещенном проеме вырисовывается неправдоподобно огромная фигура солдата вермахта в полевой форме и с автоматом на груди.
Что надо?
Вот это фокус! Я пялюсь во все глаза, не в силах постигнуть смысла происходящего.
Я хотел бы выйти, говорит Эрлих, и руки его бессильно свисают вдоль мундира. Позовите фельдфебеля.
Запрещено, отрезает солдат и отталкивает штурмбаннфюрера в глубину комнаты. Назад! И не стучать больше!
Хорошо, говорит Эрлих и поворачивается на носках. Плечи его опущены.
Что это? спрашиваю я, когда дверь закрывается. Эрлих возвращается к кровати и, присев, тянется к пачке. Вытряхивает сигарету и, не закурив, крошит ее в пальцах.
Что происходит?
Не знаю, тускло говорит Эрлих и ссыпает табак на пол. Я, как и вы, под арестом.
Для провокации слишком сложно: рассказ с намекомэто еще укладывается в стандарт; но сцена с переодеванием, мнимый арестслишком смахивало бы на фарс. Что-то тут не то. Но что именно?
Мысленно я снимаю шляпу перед собой и раскланиваюсь, воздавая по заслугам чутью, еще час назад уловившему в атмосфере комнаты еле ощутимый привкус тревоги. Браво, Огюст!
В чем вы провинились?
Ни в чем, говорит Эрлих, выкрашивая новую сигарету. Я и сам ничего не понимаю. Вермахт появился в два сорок пополудни, и нам едва дали собраться. Приказ Штюльпнагеля.
Он вплотную наклоняется ко мне, обдав запахом свежего белья.
Птижан Я скажу вам то, чего нельзя говорить. Не знаю, правда ли это, но у империи новый рейхсканцлер.
Что?
Тише Ради бога, тише Вот прочтите. Майор из штаба Штюльпнагеля вручил нам всем приказ. Под расписку.
Бледные фиолетовые буквы пляшут у меня перед глазами. «Приказ 1. Безответственная группа партийных руководителей, людей, которые» Мимо! Дальше! Что там? Вот: «группа пыталась использовать настоящую ситуацию, чтобы нанести удар в спину нашей армии и захватить власть в своих интересах». Переворот? Но кем он совершен? Дальше, Огюст! «2 правительство объявило чрезвычайное положение и доверило мне все полномочия главнокомандующего» Кем подписано? Не спеши, Огюст, по порядку. «3 вся власть в Германии сосредоточивается в военных руках. Всякое сопротивление военной власти должно быть безжалостно подавлено. В этот смертельный час» Подписано: «Германской армии генерал-фельдмаршал Витцлебен»
Переворот? говорю я. Ай-яй-яй! Что ж вы не застрелились, Эрлих? Смерть от пули, утверждают, приятнее, чем в петле! Или вы сомневаетесь, что Гиммлера повесят? Сдается мне, армия не очень любит рейхсфюрера СС и, конечно же, не замедлит вздернуть его, а рядом с ними верных его сподвижников.
«Фау» на лбу Эрлиха становится багровым.
Не ликуйте, Птижан, говорит он любезно. Все вернется на круги своя. И раньше, чем вы думаете. Мы, люди СД, будем нужны любой власти.
А я-то думал, что вас арестовали!
Так оно и есть и в то же время мой арест ничего не значит. Заметьте, мне удалось устроить так, чтобы попасть именно к вам, а не в соседнюю комнату или подвал. Не все потеряно. Понимаете
Конец фразы я пропускаю мимо ушей. Вопросы куда более серьезные, нежели риторика штурмбаннфюрера, теснятся в голове. В Германии переворот. Военные у власти. Что это означает? Капитуляцию? Ни в коем случае. Скорее всего сепаратный мир на Западе, все силына Восток. Только так А где обожаемый фюрер? Прихлопнули?
Который час? спрашиваю я механически, не в силах увязать все, столь внезапно свалившееся на Огюста Птижана и, признаться, ввергнувшее его в некоторую растерянность.
Двадцать три с минутами.
Сутки
Вы о чем?
Сутки назад я был в подвале. А теперь штурмбаннфюрер Эрлих сидит здесь и сам ждет, не спровадят ли его в помещение с крюками под потолком. Там превосходные крюки, выдержат и быка.
Этой издевкой я прикрываю разочарование, охватившее меня при мысли, что некая идеячертовски скользкая! о которой я думал вчера и позавчера и трое суток назад и в которой заметное место отводилось Эрлиху, вдруг разом обесценилась. От того, что военные дорвались до власти, Огюсту Птижану не станет легче. СД, абвер ликакая разница? Вся штука в том, что у меня нет сил начать с новым следователем долгий путь, пройденный с Эрлихом
Эрлих снимает с руки часы и трясет их над ухом.
Стоят, говорит он с оттенком изумления. Черт, побери, до чего я распустился: забыл завести! Сейчас не двадцать три, Птижан, а больше. Может быть, глубокая ночь. Вы любите ночи, Огюст?