Утро мне милее.
Не скажите, ночью тоже хорошо. Темно. Часы привидений и самых смелых фантазий. Мрак помогает вообразить себя всесильным и бессмертным. Недаром все великое и тайное рождается под покровом темноты.
Прошлой ночью в подвале я этого не заметил.
Пеняйте на себя, Одиссей! Кто заставляет вас молчать? Мой бог! А знаете, Огюст, ваше упорство действительно импонирует мне. Если все станет на места, у нас найдется случай вернуться к этой теме и к притче. Идет?
Поживемувидим, говорю я, прислушиваясь к вибрирующей струне. Она натягивается и натягивается, и физиономия Эрлиха качается, увеличивается в размерах.
«Не смей, Огюст!»приказываю я себе и прикусываю губу. Сильнее. Еще сильнее. Только бы не обморок! Только не забытье, в бреду которого Огюст Птижан способен сказать много лишнего. Один к тысяче или один к миллиону, что солдат и бумажка с фиолетовыми буквамифальшивка, атрибуты фарса, изобретенного Эрлихом, чтобы добиться контакта со мной. Но даже если один на миллиард, Огюст Птижан обязан вычислить величину этого шанса и принять его в расчет.
Не молчите, Эрлих! прошу я и подтягиваюсь повыше. Поправьте, пожалуйста, подушку. Вот так Нет ли у вас в запасе новых, историй? Расскажите мне о Микки; кто она такая, эта шарфюрер Больц?
Шум, невнятный, нарастающий, с вкрапленными в него голосами и клацаньем металла, возникает за дверью, что-то глухо валится; оханье, возня; железный хруст замка и Фогель на пороге.
Штурмбаннфюрер!
Эрлих разгибается и роняет сигарету.
В полуотворенную дверь мне видно, как трое в черном волокут упирающегося солдата. Огромные сапоги, посверкивая сбитыми подковками, цепляются носами за выбоины в полу, скребут его; солдат глухо мычит и однообразно охает под ударами.
Фогель!
Звучный стук сомкнувшихся каблуков. Пронзительное:
Нашему фюреру Адольфу Гитлерузиг хайль!
Зиг хайль! слабым эхом откликается Эрлих и вскидывает руку к плечу. Зиг хайль! Зиг хайль!
Рот Фогеля перекошен. Штурмфюрер на грани прострации, и слова выбрасываются из него сами собойотрывистые и наэлектризованные.
Он жив! Он жив, штурмбаннфюрер!.. Заговор Рейхсминистр Геббельс выступил по радио Я первым вырвалсяи за вами! Сразу же!.. Штюльпнагельпредатель!
Эрлих разводит плечи в геометрическую прямую; машинально отработанным жестом поправляет портупею.
Спокойно, штурмфюрер. И ни слова больше! Поднимемся наверх, и вы расскажете все по порядку.
Подбородок Фогеля заостряется: он тянется изо всех сил, не замечая, впрочем, что непослушные ноги перекатывают тело с каблука на носок, пляшут джигу.
Сигареты, говорит Фогель. Вы забыли сигареты. На одеяле
Пусть остаются. Ловите спички, Птижан!
Коробок сухо брякается на пол, опережая новую порцию фраз.
Все-таки, Фогель, мы с ним коротали не один час. Это тот уникальный случай, когда солдат фюрера имеет право проявить снисходительность к врагу. Идемте, Фогель!
Ну и денек!.. Я, конечно, не в восторге от подвала с крюками, но там хоть все ясно. Ни малейшей неопределенности. А сегодняшние неожиданности, не поддающиеся быстрому истолкованию и анализу, кого угодно сведут с ума. Особенно если учесть, что арест Эрлиха обращал в прах идею Огюста Птижана Хрупкую идею, надо сознаться; но что поделать, если другой нет и как ни прикидывай, похоже, не предвидится.
6. «ТУМАН НАД КАРДИФФОМ»ИЮЛЬ, 1944
Да, другой идеи нет и, похоже, не предвидится. Я ломал голову над ней несколько суток и ломаю сейчас, когда мосты сожжены. Так уж я устроен: даже решив что-нибудь, не могу сразу преодолеть колебаний
Вы раскаиваетесь, Одиссей?
В голосе Эрлиха звучит предостережение «Не советую вилять!»расшифровываю я и, озлившись, отвечаю резче, чем следует.
Лишь бы вы не ушли в кусты!
Что с вами? Нервничаете?
Имея вас союзником, легко потерять покой.
Не преувеличивайте. Не так я страшен, как кажется.
Еще бы! О крюках в подвале и иголках я всегда вспоминаю с умилением.
Полноте, Одиссей! Надо же было убедиться, что вы умеете молчать Может быть, позвоните отсюда?
Слишком много людей. Поехали Кстати, о молчании. А если Фогель возьмется за вас, вы-то выдержите?
Сомневаетесь?
Сомневаюсь, серьезно говорю я и глубоко затягиваюсь сигаретой. Почему вы курите такую дрянь, Эрлих? Сущая трава! Вот что, когда доедем до бульваров, купите мне пачку «Житан». Два франка, не разоритесь.
Ничего, говорит Эрлих насмешливо. Я вычту их из сумм, отобранных у вас при аресте. Вы не против?
Помнится, несколько дней назад в кафе вы упрекали меня в мелочности. Оказывается, я вправе дать вам сто очков вперед Который час?
Без трех девять.
Доедем до угла и остановимся. Там бар, а в баре телефон.
Я пойду с вами. И давайте договоримся: без сальто-мортале. Я неплохо стреляю и
Можете не продолжать, говорю я и выплевываю окурок в окно. Красный светлячок отлетает в сторону, выбросив на лету маленький снопик искр, и исчезаетЭрлих ведет «мерседес», не сбавляя скорости.
Мелкая отвратительная дрожь, родившись внизу живота, подбирается к плечам; правой рукой я баюкаю левуюбезобразный белый кокон, подвешенный на бинте. Боль и озноб сопровождают меня третьи сутки подряд, отпуская ненадолго и возвращаясь вновь, цепкие, как клещ. Сдается мне, что Огюст Птижан начинает температурить Этого еще не хватало!
Голубые неоновые буквы БАР глубоко упрятаны под широкий козырек: дань войне и ее черному ангелуавиации, распластывающей над ночным Парижем свои алюминиевые крылья. Бомбардировок не было, но боши, очевидно, считают, что береженого бог бережет.
Я пойду с вами, повторяет Эрлих.
Нос, щеки, очки штурмбаннфюрера, окрашенные неоном, слабо светятся во мраке салона машины. Рукой в перчатке Эрлих небрежно поворачивает баранку, и «мерседес», осев на задние колеса, с ходу замирает, прижавшись к тротуару.
Хорошо, соглашаюсь я беззаботно, словно речь идет о пустяке. Дистанциядвадцать шагов.
У меня с детства скверный слух.
Вот как? И все-таки чего не случается! Верите ли, но я знавал мальчишку, который с задней парты слышал, о чем шепчутся на первой.
Редкая способность!
А вдруг и вы небесталанны? Вдруг номер телефона и мои слова войдут в ваши уши и застрянут там?
Хорошо, говорит Эрлих с раздражением. Мы же договорились В баре есть второй выход?
Конечно.
Извините, Птижан, но я люблю гарантии. Подождем четверть часа.
Полевой «симменс», ребристый и остроугольный, вклинен на сиденье между мной и Эрлихом. Прижав к уху трубку, штурмбаннфюрер свободной рукой поворачивает выключатель радиотелефона; несколько раз прижимает кнопку зуммера.
ЗдесьЭрлих!.. Шесть человек в машине к бару «Одеон» на улицу Савойяров Да, шесть человек. Я жду у входа: «мерседес»номерной знак ЦН семьноль один Повторите!..
Это не по правилам, укоризненно говорю я, когда Эрлих кладет трубку в зажимы. Хорош подарочек!
Побег заключенного тоже не презент.
С чего вы взяли?
Наш роман только начинается. Согласитесь; Огюст, обидно было бы расстаться на самом интригующем этапе.
Я делаю оскорбленную мину и демонстративно отодвигаюсь, забыв, что в темном салоне Эрлих не увидит моего лица. В общем, все идет более или менее нормально. Наберемся терпения на пятнадцать долгих минут. Ждатьэто я умею.
Вы бывали в «Одеоне»? спрашивает Эрлих и протягивает мне портсигар. Я нащупываю сигарету и, не закуривая, сую ее в карманчик пиджака.
Нечасто.
Здесь весело? Хорошие вина?
Как и везде. С вашим приходом в Париже заметно поскучнело.
Война, Птижан. В Берлине тоже танцуют нечасто.
Охотно верю!
Опять? говорит Эрлих и сердито дует на спичку, крохотное пламя пригибается, лижет его палец. О черт!.. Слушайте, Птижан, это крайне неразумнона каждом шагу демонстрировать ненависть к нам. Особенно сейчас.
Разве? А мне казалось, что молекулы обожания так и струятся из меня. Странно, что вы этого не почувствовали.