Муж был арестован. Обещал помочь освободить. Ну, потом офицер попал в список заложников. Воронов был бы и рад помочь, да что же он мог сделать.
Сообразительный, исполнительный и с чувством ответственности за дело, которое он считал своим, Воронов быстро поднимался по служебной советской лестнице. Все управления, через которые он проходил, были переполнены молодыми женщинами. Выбор был очень большой. С недотрогами просто не возилисьи без них было много.
Несколько раз он зарегистрировывался, но все не мог ужиться. Какие-то все они были не хозяйственные, не похожие на тех деревенских девушек, каких он помнил еще до призыва на военную службу у себя, в далекой пермской глуши.
Переменив нескольких городских жен-барышень, как презрительно он их называл, Иван Воронов съездил к себе в деревню повидаться с родственникамиродители у него давно умерлии в тайной надежде увидеть тех прежних девушек. Такие ли же они остались, или изменились?
Он уже был высоким советским чиновником. Мозоли уже давно сошли с рук и пальцы украшены бриллиантами. Он был хозяйственным человеком и сохранил кольца еще с первых лет революции.
Старухами показались ему немногие из оставшихся в живых его сверстниц, былых краснощеких красавиц. А молодежь его стеснялась. Смотрела как на начальство. Одни старались быть услужливыми как с начальством, а другие убегали.
Старик-дядя встретил его приветливо, но сдержано.
Начальством стал, Иван. Высокое место занимаешь. Ну, ну, что ж, хозяева-то новые лучше, чем государь был. Небось, его-то хорошо помнишь. Ведь видывал. Он вас, флотских, всегда жаловал. Часы-то серебряные с его гербом сохранил.
Цари нашу кровь пили, а теперь власть народная, дядя, забыть то старое надо навсегда.
Народная, народная, хмуро отвечал старик. А вот при народной-то аршин ситцу стоит девять рублей, а при царях-то был тринадцать копеечек, да какой ситец-то был. Эх, Иван, Иван, смотри, не ошибись.
Чужим уехал Воронов из своей деревни.
Бежали годы, и он втягивался все больше и больше в служебную лямку.
Когда начали коллективизацию деревни, то кое-кто из его бывших соратниковте, что грудью отстаивали революцию, стали получать отчаянные письма от своих из деревень. Они попробовали выразить неудовольствие. Но их быстро ликвидировали.
Иван Воронов оказался осторожнее и дальновиднее. Новая власть произвела его в начальство и обеспечила всеми земными благами, и он верно продолжал служить ей, так же точно исполняя приказания нового начальства, как когда-то исполнял приказания своего боцмана, за что и был у него на хорошем счету.
Воронов многому научился и много понял. Но свою советскую власть он знал хорошо, и никто никогда не слыхал от него никакой критики.
Никто не мог бы догадаться, что он больше совершенно ей не верит. За это-то молчание и ценили товарища Воронова. Давали ему самые ответственные поручения и всегда были уверены, что он их с точностью исполнит. А Воронов к сорока пяти годам успокоился. Жил в довольстве, любил пользоваться жизнью и всегда был в благодушном настроении. Даже сыскные обязанности, часто возлагаемые на него, не нарушали этого благодушия. Не все ли равно, какое делобыло бы дело.
Но эта парижская девчонка, как он прозвал Таню, чем-то его растревожила. Он был недоволен и не понимал, что с ним происходит. Много он перевидал их на своем веку.
И сейчас, сидя в углу удобного дивана, он поглядывал на профиль Тани не то с презрением, не то с раздражением. Она повернулась к нему.
Лучи заходящего солнца из противоположного окна осветили ее лицо и заиграли в ее глазах.
И вдруг Воронов вспомнил. Он сидел на загребном весле, радостный, весь подтянутый и подобранный. Лодка неслась навстречу закату. Он ненароком взглянул на одну из молодых девушек, сидящих в лодке, и в ее глазах тоже играли лучи заката, точно так же, как сейчас в глазах Тани.
Ту тоже звали этим же именем. Но та тогда для него была каким-то другим, высшим существом. Он знал, и даже постоянно ощущал, что находится в ее полном распоряжении и сделает все, что она прикажет. Но ему даже в голову не приходила возможность хоть какой-нибудь интимности.
Что, устал, Воронов?
Никак нет, Ваше Императорское Высочество, еще духу много, весело ответил он и показал два ряда белых зубов.
Разве Воронов может устать, Ваше Высочество, засмеялся молодой лейтенант, сидевший за рулем. Посмотрите, какая в нем сила.
Воронов весело осклабился и так навалился на весло, что лодка подскочила вперед.
Воспоминание было из какой-то другой жизни или из сна. Но солнце так же играло в глазах этой Тани, как и той. Глаза были такие же совсем далекие и такие же искристые. Но казалось, что теперь нет той непроходимой черты.
Сладкий ток пробежал по всему его телу. Он хотел заглянуть в них еще раз, но не мог выдержать взгляда и отвернулся.
«Откуда у нее такое, подумал Воронов. Не из другого же она теста сделана? Но еще времени много. Посмотрим, долго ли парижская штучка выдержит?»
Что, Иван Иванович, дремлете? спросила Таня, улыбаясь. А вот я смотрю на леса. Хорошо у вас здесь.
Таня отвернулась от Воронова и заговорила с Паркером.
Вы вот спрашиваете, зачем я поехала в Россию? Посмотреть на эти елки под снегом. Я их вспоминаю, когда была маленькой девочкой. О них, да и о реках и полях, много слышала в Париже. Всегда кругом рассказывали. Вот и захотелось посмотреть, как здесь русские деревья стоят. Спиленные-то русские деревья можно и в Европе увидеть. А вот захотелось посмотреть живые. Вы все меня расспрашиваете, что я знаю о современном устройстве России. А зачем мне это нужно? Ничего знать не хочу. Вот только на природу посмотреть. Скоро будет весна. Птиц русских услышим.
Опять синие искры заблестели в ее глазах. Их отблеск, попадая в светло-голубые глаза Паркера, вызывал в нем какую-то тревогу. Ему это не нравилось. Мешало сосредоточиться, и он стремился придать нарочитую сухость своему голосу.
Ну, деревья-то и птицы везде одинаковые, ответил он. А вот интересно посмотреть, какие условия жизни созданы в новой России.
Вот уж мне нисколько не интересно. Пусть живут как хотят и делают что хотят. Одним нравится одно, другим другое. У меня свое в Париже, а здесь меня только деревья и птицы интересуют, ну, еще и собаки, добавила она с какой-то едва уловимой ноткой задора в голосе.
Почему же собаки?
Так, хочу понять, нравится ли собакам советская власть, лукаво засмеялась она.
Ну, а социалистическое строительство, широкие экономические планы, новый быт? это разве вас не интересует?
Нисколько. Я в этом ничего не понимаю и даже не хочу вникать. Для моей женской головы это слишком сложно, ответила Таня.
Паркер с оттенком явного презрения пожал плечами и замолчал.
На одной из больших станций в купе вошел высокий, довольно красивый человек.
Его внешний вид безошибочно обнаруживал иностранца. Он представился. Оказалось, это был иностранный промышленник, имеющий поблизости лесную концессию. Незнакомец был очень разговорчив и при помощи Тани вступил в беседу с Паркером. Воронов вышел в коридор.
Незнакомец стал рассказывать об условиях жизни населения и о своей работе.
Ужасная бедность. Полное одичание. Власть тащит с них что может, настаивал он.
Но вы, может быть, ошибаетесь. Может быть, вы здесь недавно. Хорошенько не знаете условий. Ваши сведения расходятся с тем, что я читал, осторожно заметил Паркер.
Что вы читали? А кто это все писал? Вот вы посмотрите сами, тогда поймете.
Не возбуждавшая сомнения искренность слышалась в его голосе.
Но если действительно так худо, как вы говорите, тогда почему же население молчит? Почему не просит правительство изменить порядки? Ведь советская власть самая демократическая в мире, опять возразил Паркер.
Почему молчит, почему молчит, а потому, что ничего невозможно сделать. Не позволяют полицейские условия.
Прошло более часа, как они беседовали. Таня, с деловитой исправностью служащей, переводила их беседу.
После одного очень красочного рассказа незнакомца о методах расправы власти с населением, Паркер не выдержал и сказал:
Но ведь так нельзя оставить. Надо что-то сделать. Надо протестовать.