Пока что тебе и собственные ноги не подчиняются, напомнила я, что было рискованно, но обошлось без последствий. Но, Колин, если, как ты говоришь, ты их чувствуешь и способен пошевелить пальцами, это почти наверняка означает, что теоретически ты можешь ходить.
Не могу.
Сможешь, если захочешь. Твои мышцы просто ослабли от бездействия. Начинай тренировать их. Постепенно, от малого к большему, ты добьешься успеха. Если у мальчика из книжки получилось, то и у тебя получится.
Вот уж не аргумент, возразил Колин и отвернулся с надменным фырканьем.
Я потянулась к его взъерошенному затылку, но передумала, и моя рука упала на одеяло.
Почему тебя заботит, буду я ходить или нет? продолжил он злым, низким голосом, и я задумаласьдействительно, почему? Но в этом темном жутком доме Колин был единственным, с кем я регулярно общалась, что делало меня небезразличной к его судьбе. Впрочем, такое объяснение ничего ему не скажет.
Потому что когда я гуляю по берегу и смотрю, как небо растворяется в море, мне становится грустно оттого, что ты не можешь испытать и увидеть то же.
Море? Колин развернулся, обратив на меня свои глаза, перламутрово-серые, как черный жемчуг. Оно рядом?
Я рассмеялась от удивления.
Ты не знал об этом?
Нет. В нем действительно так много воды?
Очень. Хочешь, я принесу тебе ракушку с берега?
Принеси. А оно на самом деле соленое?
На самом деле.
Тогда еще зачерпни мне стакан морской воды. Я хочу ее попробовать.
Дав ему обещание, я попыталась продолжить урок, от которого мы отвлеклись, но Колин был рассеян и постоянно ошибался. Все же он заметно продвинулся в учебе за последнюю пару недель. Много читая, он запоминал правильное написание слов, уточнял смысл ранее малопонятных ему и узнавал новые. Он был умным, быстро схватывающим ребенком, невежество которого объяснялось единственно тем, что никто не занимался с ним всерьез, сосредоточившись на попытках установить контроль над его поведением.
В этот раз он отпустил меня с миром, не подвергая обычному испытаниюне протянул мне для пожатия свою хрупкую, безжизненную руку, прикасаясь к которой, я каждый раз зажмуривала глаза
Раздвинь занавески, попросил он вместо этого и, когда я выполнила его просьбу, приподнялся, пытаясь выглянуть в окно.
С этой стороны моря не видно, сказала я. Тебе придется выйти наружу. Закрыть окно, как было?
Нет, оставь. И потуши лампу. От ее света у меня болят глаза.
У вас дар, восхитилась миссис Пибоди, когда я спустилась на кухню. Иначе как еще объяснить, что вам удалось утихомирить маленького дьяволенка. Он даже мне стал реже показывать зубы, а раньше мог и молочником запустить, когда хватало силенок.
Да какой дар, просто немного настойчивости и терпения.
Проблем все еще хватало, но делиться этим фактом я не стала. Например, недавно, когда я предложила ему порисовать, Колин нарисовал мертвых животных. Его рисунок, при всей незатейливости, был потрясающе отвратендлинные растянутые внутренности, лужи крови, густо заштрихованные красным карандашом. В придачу, протягивая мне рисунок, Колин посмотрел на меня с такой зловещей, саркастичной улыбочкой, что у меня мороз пробежал по коже.
Все девушки, что работали до вас, его ненавидели. Неудивительно. Все замечают это, миссис Пибоди перешла на шепот и придвинулась ближе ко мне. Точно веет от него чем-то затхлым. Смертью, вот чем.
Слова миссис Пибоди показались мне излишне театральными, что ли. Но я бы не удивилась, считай она именно так, как сказала. Миссис Пибоди была очень суеверна. Однажды она поведала мне мистическую историю из собственной молодости: ее соперница, оказавшись ведьмой, заколдовала парня, причину их распри, и через три дня он умер от тифа. Я-то, разумеется, решила, что парень просто умер от болезни, но благоразумно промолчала. Да и не логичнее ли было ведьме истребить конкурентку, саму миссис Пибоди?
А что касается Колина я действительно ощущала в нем что-то отталкивающее, но, постепенно успокоившись, отнесла это на счет его дурного характера. Я научилась вытеснять чувство отвержения, хотя оно так и не оставило меня полностью, пусть даже Колин давно не бросался в меня книгами. Я не хотела повторять ошибку, которую, как поняла однажды, совершили все мои предшественницы: запуганные темным ореолом Колина и его маской маленького тирана, они склонили головы, признавая его своим господином. Но слуги для него все были на одно лицобессловесные тени, на которых можно срывать досаду после ночи, полной скверных снов. Я не верила в маленьких чудовищ, равно как и в маленьких господ, и, отодвинув свои сомнения и страхи, заговорила с ним как с ребенком. И тогда он ответил мне как ребенок.
На улице заревел мотоцикл Натали, да так громко, что мы вздрогнули.
Бестия, проворчала миссис Пибоди, сердито комкая передник. Она убьется когда-нибудь. Видели, как гоняет? И ведь ничего-то ее не образумит, миссис Пибоди возмущенно посмотрела на меня, призывая присоединиться к выражению негодования в адрес Натали.
Что? А? не поняла я, тяжело выбираясь из своих мыслей, и, поднявшись, ушла с кухни.
В своей комнате я попыталась нарисовать портрет Натали акварелью. Но мой рисунок был убожеством в сравнении с оригиналом, и в раздражении я смяла листок. Вздохнув, я опустила голову на стол. С тех пор, как я познакомилась с Натали, я перестала понимать свои чувства. «Ты видела Натали?» каждое утро спрашивал Колин, и я думала, что мы как фанатики, объединенные общим объектом страсти. Моя привязанность к Натали была столь же безосновательна, как привязанность к ней Колина, которого она открыто ненавидела. Колин мечтал ее увидеть, но, лишенный такой возможности, спрашивал меня: «Как она одета сегодня? Растрепаны ли ее волосы? Сверкают ли ее глаза?»
Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, чего не хватало наммы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.
Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, на кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногдавсегда неожиданноона вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.
Да-да-да! разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?
С ее словечками я уже смирилась, так что в этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же, как без приветствия она начинала разговор.
Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет и в детстве я была не лучше.
Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на неещеки еще розовые, неостывшие от гнева.
Ты рисуешь, Умертвие? спросила Натали с удивлением.
Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».
Да.