Опер выпрямился, шумно втянул между острых зубов воздух и стал тереть костяшками пальцев грудь.
А-а-а, вырвалось у него, ж-ж-жёт
Он вцепился в васильковую рубашку, рванул, брызнули пуговицы. Одна попала мне в щёку, но я даже не шелохнулся. Обмер, окостенел, исчез.
Кто-то рычал. Не кумвнутри него.
А потом раздался отвратительный звук, с таким рвётся плоть. Грудь опера раскололась изнутри, рёбра вскрылись отвратительными вертикальными челюстями. Мне в лицо хлынула тёплая кровь, ударил рык, перманентно ненасытный, как армия бездомных.
Тварь выбиралась рывками, срывая человеческую оболочку, будто тесный наряд. Гибкое тело покрывали кровь и слизь, оно содрогалось от внутренних толчков и, кажется, росло. Сначала я мог разобрать лишь огромный рот, в котором вибрировали зубы-бритвы, затем появилась рука нечто напоминающее руку, суставчатое, шишковатое, с когтями на трилистнике пальцев.
Рука качнулась, точно кобра перед броском, взметнулась и упала на меня. Острые когти впились в лоб, вгрызлись, распробовалии сорвали моё лицо, словно присохший к ране бинт
Эй, эй! пробился сквозь алую пелену голос кума. Не спать.
Я моргнул. Попытался пошевелиться. Удалось. Потрогал лицосухое и жаркое.
Снова моргнул.
Последние образы видения стекли, как кровавый дождь по стеклу.
Кум закрыл папку и кивнулуведите.
2. Вокзал
Из сборного бокса я попал на вокзал.
Вокзалом окрестили карантинную камеру. Карантин здесь, конечно, особый, работающий, как и вся тюрьма, на унижение и подавление. Это предбанник Тартара, смердящий потом, экскрементами, табачным дымом, баландой и чёрт знает чем ещё. Так воняет тюрьма. Самый «возвышенный аромат» в данном букетезапах дорогой колбасы, который будит отвращение другого рода, как золотые зубы в пасти уродца.
Я сделал несколько глубоких вдоховпривыкнуть, пропитаться, раствориться. Я здесь надолго. Дольше, чем можно выдержать. Это не значит, что можно опустить руки. Всегда есть за что бороться, за что гнить, потому что после «дольше» всегда найдётся нечто иное.
У меня взяли анализы и на какое-то время оставили в покое. Тюремщики, но не вокзальный сброд. Теснота и духота колыхнулась.
Есть хавка? придвинулся сосед по лавке, его левый глаз был слепмутный сосуд, наполненный молоком. На зуб чё кинуть?
Нет.
Харчи я не брал. Не в этот раз.
Если ты при еде, лучше поделиться. Жадных не любят, оно везде так. Прослыть щедрым тоже не фонтанкакой-нибудь проныра попытается оседлать, выжать. Щедрость в тюрьмеслабость. И опасность: угостишь петуха, потом обеляйся.
В общем, много заковырок. Прощепорожним.
А чё так? кривился, присматриваясь, Молочный Глаз.
Не успел.
Медленный, что ль? Я меж ходками похавать красиво успеваю, всегда так, и людям хорошим прихватываю, ага.
Понты. Голимые понты. Пустота, как в незрячем глазу зека. Вокзал вгоняет всех в одинаковую свербящую неуверенность, и каждый пытается заглушить её по-своему. Молочный Глазпоказухой, фальшью, бахвальством.
Переждать, держаться подальше, потише, отключитьсяскоро раскидают по камерам, и прощай, Молочный Глаз, забирай ложь и зловоние скрытых угроз с собой.
Опасаться стоит не подобных трепачей, а публики в лице нариков, алкашей и бомжей. Тюремный вокзалсловно извращённая лотерея, где разыгрываются гепатит, туберкулёз, СПИД, сифилис, чесотка и прочие болячки. В «карантине» все вперемешкуздоровые и больные. Выявлять недуги станут позже. Уберечься можно и нужно, соблюдая простые правила: минимум болтовни, никакой общей посуды, вещей, обмена одеждой. Жаль, не удалось занять место у приоткрытого окна.
Кукожиться не надо, паря, не унимался Молочный Глаз. И молчок включать.
Менты шибанули грамотно. Я проморгался, глядя перед собой в пустоту. Шумит всё.
Бельмоглазый открыл рот, из которого разило куревом и гнилью, но в этот момент вошёл офицер с отёчным лицом. Пригасилменя.
Товарищ майор, с ленцой в голосе обратился Молочный Глаз. А музычку можно в эту хату оформить?
Сразу видно, шушера неопытная«товарищей» среди офицеров он не найдёт. Обидит только.
Товарищ твой лошадь в канаве доедает, лениво сказал майор, даже не глядя на зека.
Командир, попытался сгладить тот, я ж только
Какой я тебе командир? Такой солдат не упёрся никому.
У меня откатали пальчики, сфотографировали и вернули на вокзал.
Бомжеватого вида мужик спал в положении сидя, его храп пробегал по стенам, точно судороги. Два молодых да синих судачили в углу. Молочный Глаз донимал соседа справа. Мыла администрация мне не предложила: пальцы были чёрными, мокрыми, холодными и словно чужими. Я занял свой кусочек лавки и постарался отрешиться не только от смысла, но и от голоса.
Не удалось.
Тысяча ног ада маршируют, семенят, скребут дороги над дорогами, чёрные, вечные они никуда не ведут они ведут повсюду
Я повернулся к арестанту. Повернулся, зная, что не стоит этого делать.
Белый глаз зека дёрнулся, ещё раз, и ещё. Он шевелилсяглазное яблоко и веко. Показалась чёрная лапка, колючая, прыткая А потом из гнойного уголка полезли жёлто-зелёные жучки, красные пауки и крылатые муравьи. Потекли по щеке вниз, к уголку рта, за шиворот, несколько пауков заскользило по сальным волосам заключённого.
Я отвернулся, снял куртку, лёг на лавку, согнутыми в коленях ногами к Молочному Глазу, и накрыл голову плотной тканью.
Ждать, ждать, ждать делая вид, что не чувствуешь тысячи мелких касаний и укусов.
Что не слышишь крик.
3. Место повыше
Дежурный опер определил меня в маломестную камеру. Процедура рассадки завершилась поворотом ключа, общего на все хаты этажа. Попкарьтак в тюрьме обидно кличут надзирателяотпер дверь, и я, прижимая к груди пожитки, попал в тройник.
«Тройниками» называют маломестные камеры, но никто уже и не помнит тех времён, когда в них жило по три человека. В хате размещалось три шконкитрёхъярусные кровати со стальными полосами вместо пружин. И словно те пружины, как только захлопнулась дверь, я ощутил тяжесть. Тяжесть чужих взглядов.
Добрый день, просто сказал я. Понты или попытки «нагнать жути» здесь не нужны, опасны для здоровья, как тюремная пайка, не разбавленная посылками с воли.
Здарова, ответило несколько голосов, радуясь событиюпоявлению новой рожи.
Никто не рычал, не пытался опустить с порога, татуированные качки не тянули ко мне свои раздутые руки. Это сказки кинематографа, что, впрочем, не отменяет гнусность и безнадёгу тюрьмы. Здесь не встречали звериным оскалом, но и добротой глаз не баловали. В спёртом воздухе камеры висел, не перемешиваясь, туман личных бед и одиночеств.
Я бегло осмотрелся.
Каждый тройникмирок со своими законами, традициями и иерархией. Рулясмотрящегоя определил сразу. Он устроился на самой престижной шконке: первый ярус, кровать подальше от двери, диагонально от «дючки» параши. Ничем ни примечательный человечек, как и все в тюрьме, которая обесцвечивает, выпивает до дна. Почему именно он стал смотрящим? Причины могли быть разные: сидит дольше других, имеет «вес» на воле, умеет решать вопросы с тюремщиками, более хитрый-наглый-сильный, или ранее судимый, попавший на хату к ранее несудимым по ошибке (а, более вероятно, по воле опера). Руль какое-то время смотрел на меня рыбьими глазами, а потом сделал жест, мол, устраивайся.
В тройнике сидело пятеро, яшестой, шконокдевять. Итого: четыре свободных места. Второй и третий ярус кровати руля были заняты. Пустовали второй и третий ярусы справа от двери и рядом с нужником. Я бросил пожитки на шконку второго яруса справа от двери.
Звать как? спросил главный.
Илья.
Будем квартировать, Илья. И знакомиться. Меня Алекс зовут.
СмотрящийАлексбыстро представил сокамерников: Аркаша, Юстас, Коля, Михей.
И меня начали «прощупывать». На все вопросыа их было многоя отвечал не спеша и «честно». Уклонишьсяродишь подозрения. Скажешь всю правдусваляешь дурака. Живущему в сортире человеку неведомо слово «честно». Вот только врать нужно по правилу: 90 % правды и 10 % лжи, растворённой, незаметной, без прикрас. Не говорить о том, о чём не спрашивают. Никогда. Запоминать, в чём солгал, чтобы не запутаться.