Кто сегодня отсутствовал? Во-о-о-он то место пустовало, кажется. Кто из девятого «А» там постоянно сидит? Хоть убей не помню.
Надо было спросить, пока не ушли
Ввалился другой класс. Пришел другой учитель. У меня по расписанию «окно». Я собрал пожитки пенал, три кипы ученических работ, засаленную тетрадку для отметок, которые потом переношу в журнал, и отправился в учительскую. В коридоре поток детей подхватил меня и понес. Все, что нужно было делать мне, это рулить и вписываться в повороты.
И вот я в учительском улье. Едва пробило девять утра, а тетки, как обычно, уже на взводе. Кто-то выяснял отношения, кто-то возмущался, кто-то пригласил учеников читать не сданные вовремя стихотворения. Какая-то парочка бурно обсуждала вчерашнюю серию мыльной оперы на первом канале. Физрук прокуренно травил сальные анекдоты.
Я подошел к стенду, куда ежедневно вешали простыни листов с изменениями в расписании. У нас большая школа, огромный коллектив с сотню человек одних учителей, не говоря о всяких социальных работниках и прочих бездельниках. Каждый день кто-нибудь уходит на больничный, приходится заменять. Мало кому такое понравится, особенно учитывая, что об изменениях становится известно в тот самый день.
Я протолкался к стенду с листками, пробежал глазами по таблицам. Повезло. Моя фамилия там не фигурировала. Значит, все как обычно шесть часов работы с детьми и два «окна». Вести много уроков подряд стало тяжело. Сильно устаю, начинаю заговариваться. Поэтому пара «окошек» затесалась в основное расписание весьма кстати: можно посидеть в тишине, выпить чаю, дать горлу отдохнуть. Учительская наполняется пустыми разговорами лишь во время перемен. Как только звенит звонок на урок, остаются три калеки, каждый молча занимается своими делами. А мой пораженный апоптозом мозг отдыхает от нагрузки.
Вы конечно же! давно хотите спросить, почему я не ухожу на пенсию. Обычно учителя намного раньше моего нынешнего возраста перегорают и отбывают на заслуженный отдых. Нет, мои дети не алкоголики, и им не нужна моя материальная помощь. У них жизнь сложилась неплохо у самих скоро будут внучата. Нет, я не получаю ярких впечатлений от учебного процесса: за пятьдесят с гаком лет повторения одного и того же в разных вариациях я делаю свое дело автоматически. Хорошо и добросовестно, но далеко не с тем воодушевлением, что в молодости. А если быть полностью честным, то мне это все обрыдло до чертиков.
Так почему же я не ухожу на покой? А потому, что меня преследует навязчивая боязнь: как только это сделаю, тут же умру. Сразу. С высокой вероятностью, на следующий же день. Дрожь берет, когда представляю себе, как просыпаюсь утром не по будильнику, никуда не нужно идти, ничего не нужно делать. Поклевать булки с маслом, посмотреть телевизор, почитать новости, полить цветы и снова на боковую. Моя жена так уже лет десять живет. Ну не совсем так тут я погорячился. Надо отдать ей должное: без дела она не сидит и ясность ума сохранила, даром что пенсионерка. Но ведь я не она. Мне страшно
Только я собрался развернуться и отправиться к дальнему столу, что спрятался за памятником Пушкину-подростку в натуральный рост и лесом высоченных мясистых растений в напольных горшках, как вдруг
Анатолий Васильевич! Вы почему опоздали на урок?
В дверях стоит и смотрит на меня хищным взглядом Валентина Петровна. Дети окрестили ее Птеродактилем. Тетка неопределенного возраста, с невероятным водоизмещением, пучком на затылке и залысинами над лбом. Когда она чем-то недовольна (а по-другому бывает, наверное, только по большим праздникам), один ее глаз лезет из орбиты и трансформируется в оптический прицел.
Мы с ней друг друга на дух не переносим. Она комсомолка. Не бывшая пожизненная. Превыше всего ставит субординацию. Сама перед начальством на задних лапках танцует, а подчиненных нещадно угнетает. Меня от таких особей с души воротит. К начальству отношусь без благоговейного трепета. Могу и на место поставить.
Затор на проспекте, ответил я, делая вид, будто продолжаю внимательно изучать листки с заменами.
Уже не в первый раз такое, Анатолий Васильевич! возмущенно.
Я медленно поворачиваю голову в ее сторону. Окидываю исполненным презрения взглядом, будто здесь не я подчиненный, а она.
Из-за моего опоздания началась война? вопрошаю вызывающе.
Она не находит слов, пыхтит, из ушей пар валит. Много лет, можно сказать, воюем душа в душу, а никак не привыкнет, что я умею дать сдачи.
Нет, война не началась. Но вы обязаны приходить на урок вовремя.
Женщина, повышаю я голос. Валентина как вас там пускаю в ход свой излюбленный приемчик. Научитесь наконец уважению к старшим. Я не в том возрасте, чтобы у меня не было веской причины задержаться.
Как же вы любите хамить, Анатолий Васильевич.
Смотря кому, парирую.
Еще раз повторяю: не надо со мной так разговаривать!
Еще раз повторяю, отбиваюсь я, не надо со МНОЙ так разговаривать! Когда проработаете пятьдесят с гаком лет в самой ГУЩЕ, я потрясаю указательным пальцем, народного просвещения, тогда и побеседуем.
Демонстративно отвернувшись, я поправляю очки. Она еще какое-то время стоит, вперив в меня свой взгляд-прицел.
Со следующего месяца пойдете на пенсию. Это обещание я слышу добрых десять лет кряду.
Только после вас.
Посмотрим! И она вылетает из учительской.
Нет, это я посмотрю, как вас будут выносить вперед ногами! каркаю вслед. Или в наручниках уводить!
Дожил до седин, а такое хамье, удаляющийся голос из коридора.
На время перепалки немногочисленные оставшиеся в учительской коллеги притихли. Слушали, наблюдали.
Как же она достала, сил моих нету, тихо произнес кто-то.
Не то слово, согласился другой голос.
А я отправляюсь к столу, за которым обычно сижу. Там, за огромными растениями, меня почти не видать. Так уютнее.
Я посидел минуту-другую, неподвижно глядя в выщербину в паркетном полу. Концентрировался. Эта привычка появилась у меня лет семь назад и с каждым годом концентрация требует все больше времени. Затем я положил перед собой первую кипу листков со словарным диктантом и стал проверять, выводя рядом с каждым словом «плюс» или «минус». Я не спешил. Так прошло с пол-урока. Я надеялся, что никто не выбьет меня из той ровной колеи, в которую я вошел.
Но меня прервали.
В учительскую стремглав влетела Ирина да, кажется, Ирина. Самой чуть за тридцать, работала она к тому времени всего ничего и мне незачем было утруждать себя запоминанием ее отчества.
Я сфокусировал взгляд. Она явно была сильно расстроена. Дрожащие губы, побледневшее лицо, глаза на мокром месте.
Она двигалась прямиком ко мне. Торопливым нет, даже суетливым шагом.
Анатолий Васильевич!
Да? произнес я, сдвинув очки на кончик носа.
Она плюхнулась на стул рядом. Ножки противно взвизгнули от трения о паркет. Меня передернуло от этого звука, а Ира без предисловий и церемоний начала быстро-быстро что-то лопотать. В моей голове все еще стоял тот мерзкий визг пластмассы о лак, и я ни слова не мог разобрать.
Не люблю, когда суетятся. Это вызывает дискомфорт.
Погоди, погоди! Я сделал тормозящий жест ладонью.
Она замолчала, как будто натянутый шпагат обрубили топором.
Во-первых, здравствуй.
Здравствуйте, Анатолий Васильевич.
Во-вторых, давай с чувством, с толком, с расстановкой. По порядку.
Хорошо. Она сделала паузу, чтобы совладать с эмоциями.
Ирина вела математику и была классным руководителем девятого «А». Я сам немало лет проработал в должности наставника, и мне было с чем сравнить ее манеру ведения дел. Она зачем-то носилась с детьми как с писаной торбой. Все принимала близко к сердцу. Ударялась в слезы по любому мелкому поводу. Бывало, дежурный завуч остановит в коридоре Ириного подопечного за неподобающий внешний вид вызывает сразу ее на разборки, костерит почем зря, стыдит. Возмутительная практика! Как будто классный руководитель должен своих олухов самолично собирать по утрам в школу! Со мной бы эти держиморды посмели так себя вести Она скромно стоит перед начальником или начальницей, взгляд в пол, безропотно берет на себя роль девочки для битья. А потом, когда ей милостиво позволяют уйти, плачет.