Камиль недоверчиво пожевал губами, вздохнул и, разочарованно махнув рукой, вернулся к своему столику.
Здесь недалеко. Я только измерю давление моему дяде.
Где это? спросил Жан-Пьер, притормаживая на перекрестке.
На следующем светофоре налево. Это возле базара.
Жан-Пьер покачал головой:
Скверное местечко. Шум, толкотня
«Лексус» миновал перекресток, свернув налево, и втиснулся в улицу, запруженную красными малолитражками городских такси, смердящими грузовиками и навьюченными ослами. Здесь заканчивался туристический район и начинался настоящий город. Яростно сигналя и ругаясь, Жан-Пьер маневрировал в тягучем жарком потоке. На очередном перекрестке разруливал движение полицейский. Мухаммед поднял руку, приветствуя его.
Ты его знаешь? спросил Жан-Пьер. Мухаммед отрицательно покрутил головой. Жан-Пьер пожал плечами:
Так чего же вы все им машете? Каждый водитель! Никак не могу привыкнуть
Каждый хочет показать, что уважает короля, приветствуя человека, облеченного им властью. Разве это странно?
Еще как! Каждому фараону кланятьсяхуже не придумаешь. Еще чего!
Мухаммед спросил, застегивая пуговицу на манжете рубашки (сегодня он был свободен от службы и был одет в гражданское):
Они так ничего и не узнали?
Жан-Пьер, сердито глядя вперед, мотнул головой:
Нет. Говорят, что это было самоубийство. Он не мог перепутать шприцы. Это невозможно. Инсулин в ампулах, а дурьон махнул рукой. Мухаммед вздохнул и отвернулся.
Когда ветер вдруг начинал дуть с юга, в тесном дворике, где на потрескавшемся клочке асфальта умудрялись гонять мяч шумные дети, раздавался отдаленный запах местного базара, вернее, того пятачка, куда сносили вечером весь мусор и отбросы: тухлые рыбьи потроха да гнилые фрукты. Осторожно втиснув «лексус» между пыльным маленьким грузовиком и покосившимся сараем, запертым заложенным за ручку ржавым изогнутым ломом, Жан-Пьер вылез наружу, брезгливо озираясь, и спросил:
Может, я здесь подожду?
Нет, нет, что ты! замахал руками Мухаммед. Ты непременно должен познакомиться с ним. Он так хотел тебя увидеть.
Зачем это? нахмурился Жан-Пьер, нерешительно убирая ключи в карман.
Я часто рассказывал ему о Марселе. Он хочет познакомиться с его братом.
Вот еще незадача, поморщился Жан-Пьер. Нет, я, пожалуй, тут подожду.
Да чего ты боишься? Он тихий старик, маразматик. Ну, увидит тебя, спросит о какой-нибудь ерунде, ты соврешь что-нибудь. Посидим пять минут и пойдем.
Знаю я ваше «пять минут», проворчал Жан-Пьер. И чай ваш я пить не будутак и знай. Терпеть его не могуИ, кстати, почему ты меряешь ему давление?
Дядя одинок и очень дорог мне. Я беспокоюсь о его здоровье.
Это был небольшой домик, ничем не отличавшийся от соседних, обступающих его отовсюду, как торговца апельсиновым соком обступают в жаркий день прохожие. Однако представлял он собой настоящую русскую куклу, называемую матрешкой, так как всё внутри него таило в себе нечто необыкновенное, словно бы раскрываясь внутрь и еще глубже. Тем, кто бывал в пятиэтажных коробках холодной России или в квартирках старых испанских кварталов, где, сидя за столом в кухне, можно было, не вставая, дотянуться до стремящемуся к одиночеству таракану в любом месте, где тому вздумалось выползти из щели, дом старого Фарука показался бы гораздо бо́льшим, хотя это и было не совсем так. Все дело было в цвете.
Дом изнутри был черным, как восточная ночь в новолуние: и каменные стены с потолком, и пол, деревянный паркет которого и без краски был черен. Из-за этого ничего из того, что находилось в доме, разглядеть будто бы не удавалось. И вовсе не потому, что там было темносвета было достаточно. На предметах просто было трудно сосредоточиться, все внимание поглощал, как губка воду, черный цвет. А предметы стоили того, чтобы их рассматривать самым пристальным образом, позабыв про распахнутый, словно окно в душную ночь, собственный рот. Пол, будучи не просто деревянным, в каждой комнате выложенный из черных паркетин, составлял особенный узор, от которого, стоило лишь взглянуть себе под ноги, было трудно оторваться. Мебель у Фарука была стара, как и он сам, но цве́та обычного, присущего всяким изделиям из дерева. Она была лишена бессмысленной вычурности, однако обладала особым стилем, подчеркивающим ее необыкновенную практичность. Если, в свою очередь, кто-то захотел бы присмотреться к мебели повнимательнее, то ему стало бы ясно, что и практична она была в гораздо большей степени, чем казалось на первый взгляд. Всякий предмет меблировки таил в себе что-то, дополняющее его и так всем видимые функции.
Шкаф, битком набитый книгами с подозрительно древними корешками, имел неприметный выступ, потянув за который, из деревянных недр появлялась крошечная раскладная табуретка, приглашающая немедленно водрузить на себя отягощенное грузом знаний тело. Если бы кому-то вздумалось изучать содержимое стоявшего тут же кожаного дивана, то потрясенный исследователь нашел бы внутри не пружины (которые, к слову, там тоже имелись), но две тайные боковые ниши, где также можно было отложить для досужего времени пару добрых стопок книг (чем Фарук и пользовался). Кроме того, крышки обеих ниш весьма остроумно превращались в два небольших столика, располагавшихся, соответственно, у правого и левого подлокотников.
Даже три кухонных брата-табурета, ничем будто бы не примечательных и совершенно одинаковых с виду, легко соединяясь, как цирковые акробаты, образовывали лесенку-стремянку, дабы можно было дотянуться хоть под самый потолок (до которого, впрочем, и так можно было легко достать). И нужно ли говорить о том, что маленький журнальный столик, на котором никогда не лежал ни один журнал в мире, путем нескольких нехитрых манипуляций вымахивал в серьезный обеденный стол, могущий приветить полдюжины смертельно голодных едоков.
Имея в своей утробе вполне европейскую мебель, дом Фарука все же совсем не походил на жилище западного человека. И черный цвет играл в этом не главную роль. Каждая комнатушка являла гостю свое неповторимое лицо. Одна так вообще мебели как таковой не имела, представляя собой некую смесь спальни с кочевым шатром берберов, жителей пустыни. В этой комнате был даже полотняный полог, натянутый под потолком. Традиционного узора, если он и был (а он был), на полу видно не быловсе пространство комнатки занимал толстый ковер, сам, однако, имевший совершенно удивительный, невероятный узор. Он был концентрический и все его линии-лучи неминуемо и плавно сходились в самом центре. Комната была щедро усыпана какими-то тюфячками, подушками и циновками. Спать здесь было, без сомнения, очень славно. (Тем не менее, мало кто догадался бы, что Фарук никогда не спал в этой комнате.)
В доме, не уступая мебели возможности поразить воображение нечастых посетителей, жили своей особенной жизнью всевозможные мелочи. Тут были и прятавшиеся по углам традиционные марокканские светильникипирамидки из стальных прутьев, туго обтянутые верблюжьей кожей всевозможных цветов, и африканские жутковатые маски, таращившиеся со стен, и еще множество чего-то, не имеющее даже перевода ни на арабский, ни на французский языки. Наверное, кто-то, доведись ему более подробно изучать содержимое дома Фарука, вряд ли удивился бы, попадись ему, скажем, разбитые Скрижали, которые пророк Муса собственноручно грохнул оземьв сердцах, спустившись со священного Синая и застав своих соплеменников за поклонением золотому тельцу.
Светильники, кстати говоря, имели внутри не только обыкновенные электрические лампочки, но также и настоящие восковые свечи. Еще в доме укромно гнездились масляные лампы, одним из владельцев которых, вне всяких сомнений, был в свое время знаменитый Аладдин, и все те же свечи в разнообразных витиеватых и не очень подсвечникаххозяин Черного дома жаловал живой огонь. Дневной свет проникал в эту сокровищницу удивительных изделий рук человеческих через небольшие окошки, и было бы странно, если б они ничем не отличались от миллионов своих собратьев в других домах. Каждое из них, обрамленное остекленной рамой, было затянуто с внешней стороны паутиной, и, словно в такт всему дому, каждая такая природная сеть отличалась от другой узором. На одной из них, в самом центре, как раз сидел паук, ловко и деловито пеленая неудачно попытавшуюся проникнуть в странный дом муху.