Меня рвало зловонной желтой жидкостью, в которой оказались: собачья лапа (возможно, принадлежавшая доберману, но я мог ошибаться, поскольку не был собачником); помидорная кожура; нарезанная кубиками морковь и кукуруза; куски сырого, наполовину прожеванного мяса и кое-что еще досадноедовольно маленькие, бледные пальцы, очевидно, детские.
Черт.
Спазмы уменьшились, и меня перестало рвать. Я лежал на полу. Изо рта и носа текли вонючие слюни, а на щеках высыхали слезы, которые обычно появляются при рвоте.
Почувствовав себя немного лучше, я достал из лужи блевотины собачью лапку и детские пальцы и выбросил их, смыв в унитаз.
Включил кран, прополоскал рот соленой инсмутской водой и сплюнул в раковину. Как смог, вытер оставшуюся блевотину мочалкой и туалетной бумагой. Затем включил душ и стоял под горячей водой, как зомби.
Я намылил все тело и голову. Пена посереланастолько я был грязным. Волосы слиплись от чего-то, похожего на высохшую кровь, и я тер голову мылом, пока не отмыл. Я стоял под душем, пока вода не стала ледяной.
Под дверью лежала записка от моей хозяйки. В ней говорилось, что я задолжал ей арендную плату за две недели, что все ответы были в Книге откровений, что, возвращаясь сегодня утром домой, я сильно шумел и что она была бы признательна, если бы в дальнейшем я вел себя тише. В записке также говорилось, что когда Старшие Боги поднимутся со дна океана, все отбросы Земли, все неверующие, все никчемные люди и бездельники будут уничтожены, мир очистится льдом и глубинными водами. Дальше хозяйка посчитала нужным напомнить, что еще при заселении она выделила мне полку в холодильнике и было бы неплохо, если бы впредь я ею и ограничивался.
Я скомкал записку, бросил ее на пол рядом с упаковкой от Биг-Мака, пустыми коробками от пиццы и давно испортившимися кусками, собственно, самой пиццы.
Пора было идти на работу.
Я уже две недели жил в Инсмуте, и этот город мне не нравился. Он пропах рыбой. Это был маленький городок, в котором легко было ощутить клаустрофобию: на востоке его окружали болота, на западеутесные скалы, а в центре располагалась бухта, где гнило несколько рыбацких лодок и которая даже на закате не могла похвастаться живописным видом. Однако это не помешало яппи приехать в Инсмут в восьмидесятых и купить рыбацкие дома с видом на бухту. Но несколько лет назад они уехали, бросив свои дома медленно разрушаться.
Жители Инсмута обитали вездеи в городе, и в его окрестностях, и в трейлерных парках в промозглых домах на колесах, которые никогда никуда не ездили.
Я оделся, натянул ботинки, плащ и вышел из комнаты. Моей хозяйки нигде не было видно. Это была низенькая пучеглазая женщина, которая почти со мной не разговаривала, зато оставляла мне подробные записки на дверях и в других заметных местах. В ее доме вечно пахло вареной морской едойна плите всегда кипели огромные горшки, в которых варились то многоногие чудища, а то и вовсе существа без ног.
В доме были и другие комнаты, но в них никто не жил. Ни один здравомыслящий человек не ездит в Инсмут зимой.
На улице пахло не лучше. Но там было холоднее. Мое дыхание паром вырвалось в морской воздух. Снег на улице был твердый и грязный, а судя по облакам, вскоре его должно было выпасть еще больше.
С залива дул прохладный соленый ветер. Жалобно кричали чайки. Я чувствовал себя паршиво. В офисе наверняка будет так же холодно. На углу Марш-стрит и Ленг-авеню располагался бар «Консервный нож» приземистый домик с небольшими темными окнами, мимо которых я проходил сотню раз за последние пару недель. Но так ни разу и не зашел туда, а теперь мне действительно нужно было выпить. Кроме того, там должно было быть теплее. Я открыл дверь.
В баре и вправду было тепло. Я обстучал снег с ботинок и вошел внутрь. Там почти никого не оказалось. Пахло табаком и пивным перегаром. Двое пожилых мужчин играли в шахматы возле бара. Бармен читал старую потрепанную книгу в кожаном позолоченном переплетесборник стихов Альфреда Теннисона.
Привет. Мне «Джек Дэниэлз», безо льда.
Хорошо. Видно, вы недавно в этом городе, отметил бармен. Он положил книгу на барную стойку обложкой вверх и наполнил стакан.
Здесь бывает снег?
Он улыбнулся и передал мне виски. Стакан был грязный, с жирным отпечатком пальца сбоку. Я пожал плечами, но все равно выпил. Я почти ничего не почувствовал.
Это собачья шерсть? спросил он.
Можно и так сказать.
Существует поверье, начал бармен; его рыжие, как у лисы, волосы были зализаны назад, что ликантроп вернется в свое настоящее обличье, если его поблагодарить или позвать по имени.
Правда? Что ж, спасибо.
Бармен налил мне еще одну стопку, даже не спрашивая. Он был похож на Петера Лорре. Впрочем, почти все жители Инсмута, включая мою хозяйку, походили на этого актера.
Я выпил виски и на этот раз почувствовал тепло внутри, как и должно было быть.
Так говорят. Я не сказал, что сам верю в это.
А во что вы верите?
Нужно сжечь пояс.
Что, простите?
У ликантропов есть пояса из человеческой кожи. Они получают их во время первого превращения от своих адских покровителей. Нужно сжечь этот пояс.
Один из пожилых шахматистов повернулся ко мне. У него были большие слепые глаза навыкате.
Если выпьешь дождевую воду из следа лапы волка, то в следующее полнолуние сам станешь волком, сказал он. Единственный способ излечитьсявыследить волка, оставившего этот след, и отрезать ему голову ножом из чистого серебра.
Из чистого серебра, да? Я улыбнулся.
Лысый морщинистый мужчина, с которым он играл, покачал головой и прохрипел что-то грустное. Затем подвинул ферзя и прокряхтел что-то еще.
В Инсмуте полно таких людей.
Я заплатил за виски и оставил доллар чаевых на барной стойке. Бармен снова погрузился в чтение и не обратил на это внимания.
На улице пошел снег, и мне на волосы и ресницы стали ложиться крупные мокрые снежинки. Ненавижу снег. Ненавижу Новую Англию. Ненавижу Инсмут. Здесь негде уединитьсяа если такое место и есть, то я его еще не нашел. Тем не менее из-за работы мне приходится переезжать с места на место чаще, чем хотелось бы. Из-за работы и еще кое-чего.
Я прошел пару кварталов по Марш-стрит, на которой, как и на большинстве улиц Инсмута, некрасиво сочетались постройки в стиле американской готики восемнадцатого века, невысокие здания из бурого песчаника конца девятнадцатого и сборные дома из серого кирпича конца двадцатого. Я добрался до уже закрытой закусочной, подающей жареную курицу, поднялся по каменным ступеням рядом с магазином и открыл ржавую металлическую дверь.
Через дорогу находилась винная лавка, а на втором этаже работал хиромант.
На металле кто-то нацарапал черным маркером: «Просто умри». Как будто это было так просто.
Лестница была из необработанного дерева. На опадающей штукатурке виднелись пятна. Комната, служившая мне офисом, располагалась наверху.
Я никогда не задерживаюсь надолго на одном месте, поэтому мне не приходится указывать свое имя золотыми буквами на стекле. Оно было от руки написано заглавными буквами на листке картона, прикнопленном к двери.
ЛОУРЕНС ТЭЛБОТ. КОРРЕКТОР.
Я открыл дверь и вошел в офис.
Осмотрел свой кабинет. В моей голове пронеслись прилагательные «обветшалый», «мерзкий», «убогий» но отступили, слишком слабые, чтобы его описать. Внутри было довольно невзрачнописьменный стол, офисное кресло, пустой шкаф, окно с потрясающим видом на винную лавку и пустой кабинет хироманта. Из магазина, что находился внизу, исходил запах старого топленого масла. Интересно, давно ли закусочную заколотили досками? Я представил, как в темноте на каждой поверхности подо мной копошатся черные тараканы.
Таким вы представляете себе мир, послышался низкий мрачный голос. Он звучал так низко, что мне показалось, будто он раздавался у меня внутри.
В углу кабинета стояло старое кресло. Сквозь налет старины и слой жира, копившийся годами, виднелся оставшийся на обивке пыльный рисунок.
В кресле сидел толстый мужчина. Его глаза были все еще плотно закрыты. Он продолжал:
Мы смотрим на наш мир в замешательстве, с чувством неловкости. Мы считаем себя учеными, попавшими на тайное богослужение, одинокими людьми, заключенными в мирах за пределами нашей фантазии. А правда гораздо прощев темноте есть сущности, которые желают нам зла.