Гивойтос встал, снова оказавшись намного выше его, и произнес отчетливо:
Это не та сила, с которой возможно справиться. Я не стану вам помогать.
Но у Жвеиса был договор с Мореной
У Жвеиса были короны. И даже, несмотря на короны, Морена смогла его убить. Нет, Алесь. Вы хорошо постарались, вы узнали многое, если не все, но помогать вам уничтожать Узор я не стану. Один раз я ошибся, хватит.
Нет никакого Узора!отчаянно закричал Алесь, заступив ему дорогу.Когда-то: да! А теперь "В лето 1498 от Христова рождения чума, вспыхнув в Джинуэзе, распространилась по Эуропе через моряков и корабельных крыс, но едва прийдя к морским воротам Лейтавы, суда с заразой были задержаны, а после и обращены вспять вызванным гонцами противным ветром. На сухопутных рубежах случилось подобное. Так что Лейтаву обошли вонь горелой плоти и скрип мертвецких телег". Да в какую летопись ни глянь! Неудач меньше, урожай обильнее, начальство умнее. Не было войн за веру, доказной инквизиции, скот от ящура не подыхал А теперь на что вы годные? Лень для родины жопой пошевелить
Что, неправда?!захлебываясь слюной, орал Алесь.Немочь бледная!! Кастрат! Думаешь, я не понимаю?! Эта девка просто влюбила тебя в себя. Она любого влюбит. Если не знать вот этого!само собой прыгнуло в ладонь из кармана зеленое ожерелье, одарило колючей силой, сально взблеснуло под сентябрьским солнцем.
Как бы ты ни силился, Ужиный Король, она всегда останется трупаком, предателем, навкой из могилы. Ну, что молчишь? Отбери!
Вы дурак, Алесь.
Что?
Алесь, вы дурак. Извините.
Отвернулся и пошел в дом.
Пинком сшибив еще один горшок с Улькиной геранью, Ведрич уселся на верхнюю ступеньку, правой ладонью подперев щеку, и бездумно пропуская ожерелье Морены через левую. "Если если он не желает, я должен его заставить". На горизонте громоздились тучи, расходившийся ветер пригибал сучья деревьев, мир утонул в лиственной рыжей замети. Придя к решению, Алесь пружинисто вскочил. Ногой растворил двери. У него за спиной молния золотым лосиным рогом прорезала небо. Зарокотал гром. Невидный отсюда шиповник у берега, теряя лепески, прилег к земле. Сырой ветер словно подтолкнул Ведрича в спину.
Свернув в левую галерею и проплутав по лестницам, Алесь вышел к парадным маршам, полого сбегавшим вниз. Травяного цвета дорожки с цветочным обрамлением были прижаты медными прутьями. Лестницы походили друг на друга, как два отражения. Подгоняемый нетерпением, Алесь даже не стал спускаться до конца, а просто перепрыгнул перила из тонких деревянных прутьев с позолотой на утолщениях. Миновав парадный вестибюль с ореховыми панелями и мраморными статуями в нишах, толчком распахнул резное, почти воздушное полотно из красного дерева со вставками-витражами. Испуганно запело солнечное стекло.
В квадратной зале с толстыми оштукатуренными стенами и тяжелыми выступающими балками, на которые опирались балконы, было сумрачно и очень тихо. Сюда не доходили громовые раскаты, сквозняки не качали подвески огромной люстры, закутанной в кисею; вниз молча свисали с мраморных балюстрад потускневшие штандарты, на которых невозможно было разобрать древние гербы. Лишь время от времени молнии, сверкая сквозь витражи узких окон под самыми сводами, чертили стремительный узор. Под этим узором терялся в колодце залы высокий человек в стародавней делиивыходец из потустороннего мира. Ужиный Король. Потомок Осинки-предательницы, гнилое яблоко от гнилого корня.
Серебряная оправа ружанца впилась в сжатый Алесев кулак.
Повернись и говори со мной!
Гивойтос не шевельнулся.
Хорь, трус, предатель, говори со мной! Ну, ты будешь говорить?!
Праща из зеленых камней крутанулась в руке, как живая. Выплюнула в спину Антиному дядьке колючую шрапнель. Вскрикнув, пошатнулся Гивойтоси уже в падении стал превращаться в невероятных размеров ужа. Заставляя стонать воздух, сжималось тугими кольцами и стремительно распрямлялось тело. Грубая чешуя, черная сверху, переходила в грязно-желтую на брюхе; из-под янтарных пятен, немыслимо похожих на корону, буравили врага древние злые глаза. Метался раздвоенный язык.
Алесь бросался туда-сюда, точно заяц, по скользкому от крови Гивойтоса паркетуно везде его настигали кольца ужиного тела или тупые удары головы.
Стиснутый в смертельном объятии, сдирающем кожу с костей, Ведрич искал пальцами хоть какое оружие. Но колдовское ожерелье, блеснув насмешливой зеленью, ускакало из руки.
Уже вылезали из орбит глаза, уже не помещался во рту распухший язык и гортань не могла протолкнуть внутрь раскаленный воздух, когда кончики пальцев дотянулись, поймали на поясе подаренный невестой нож. Янтарная рукоять согрела ладонь, рука выпуталась из захватаи Алесь стал наносить удар за ударом, куда пришлось, куда хватало сил дотянуться.
Болели легкие от недостатка воздуха, болело всеа Ведрич бил. "Дед бил-билне разбил, баба била-била"
На полу колотилось в агонии, извивалось ужиное тело. Алесь отошел, неуверенно, точно пьяный. Харкнул кровью. Его шатало, голова кружилась. Огнем горели примятые ребра. Он вытер кровь, текущую из носа и с разбитой губы, языком ощупал зубы. Правый глаз заплывал. Но странный звук сверху, с балкона, заставил Ведрича поднять тяжелую голову.
Уль-ка н-не
Худенькая красавица в темно-золотом платье, с подобранными вверх русыми с проседью волосамиАлесь даже не сразу ее узналотшатнулась, метнулась назад, стала беспорядочно дергать запертую дверь.
Уль я объяс-ню
Он двигался, как больной в лихорадке или пьяный, но все равно странно для себя быстро миновал залу, обойдя по дуге трепещущее тело Ужиного Короля, еще не сознавая совершенного. Сосредоточенно открыл витражные, с золотыми и вишневыми цветами двери, не заметив, что сзади с короткой вспышкой Уж превратился в человека и застыл, указуя вытянутой рукой Алесю в спину.
Улю пос постойчто ж она, не понимает, как тяжко дается ему каждое слово?
Оставляя за собой россыпь кровавых пятен, чувствуя, как рубаха неприятно холодит грудь, и не ведая этому причины, Ведрич карабкался по лестничным маршам, по ковру, похожему на цветущий луг, всей тяжестью опираясь на медовые перила. Голова кружилась все сильнее, он бранился сквозь зубы, чтобы заглушить боль. Они столкнулись с Ульрикой в зале с полукруглым окном, чуть ближе к арке, ведущей к мостику над лестницей с выходом на балкон, с которого она прибежала. В женских глазах расплескался ужас. Алесь почти поймал панну Маржецкую в растопыренные руки:
Уль я не нарочно. Ничего тебе Стой! Стой, дура!
Она метнулась назад в арку и, зная, что через балкон не выйти, животом легла на перила, валясь вниз, вниз
"Вот тут птице больно. Рвется!"
Золотая птица ухнула в колодец лестницы. Донесся влажный шлепок.
Лейтава, окрестности Вильно, 1831, май
Сознание исчезало. Плыло. Уносилось мягким течением. Медленным водоворотом. На какие-то мгновения пропадало совсем. А когда возвращалосьГайли не знала, где она и что с ней. Да ей и было все равно.
Первое, что она отчетливо вспомнилаветер. Он мягко обдувал кожу, принося запахи трав, шелест крыльев и свист ласточек, глухую дрожь земли од конскими копытами. Кто-то властно держал Гайли за плечи, усадив перед собой поперек седла, и лука больно упиралась в крестец. Потом этот кто-то на скаку стал целовать ее лицо и между поцелуями счастливое:
Мы нашли тебя! Слава Узору, мы тебя нашли.
Гайли узнала лицо Алеся. И глядя на него снизу вверх, спросила (как больно разлеплять запекшиеся губы!):
Генрих?
Ведрич сперва не понял, о ком идет речь. Удивление. В серых глазах. В скулах, обтянутых мягким пушком.
Что?
Ген-рих,повторила она.
А-аАлесь наконец понял, то ли устало, то ли презрительно пожал плечами.Кажется, расстреляли.
И тогда она потеряла сознание.
У небытия вкус пепла. Его хотелось вытолкнуть изо рта и забыть. И не выходило. Гайли все время была в сознании, все слышала и понимала, но не говорила и не открывала глаз. Окружающее превратилось в тягучую пелену бесчувствия и безмолвия, и только течение времени, отмечаемое перезвоном часов, или ветром, или стрекотом кузнечиков, прорывалось иногда в темноту. Гайли пробовали разбудить, что-то делали с телом, но боли не было, Гайли была отдельно и не возвращалась.
Проблеск хотя бы удивления случился тогда, когда что-то жестяно загремело в высоте над ней, кисловато запахло медью, а еще черникой и кровьюопахнуло вместе с теплым, даже горячим дыханием зверя.
Не трож-жьте! П-проч-чь! Вы меня знаете
Рокочущий голос, видно, действительно знали, потому что раздался шум и удаляющийся топот. А потом Гайли пошевелили нежно и сильно, и по лицу прошлось горячее; шершавое, как рукоять меча.
Си-марьглгубы плохо слушались.
Открой глаза. Только медленно: тут светло.
Гайли лежала в тени крылатого пса, его медных растопыренных крыльев, но вокруг, отовсюду и вправду хлестал горячий, яркий, отчаянный свет. Трепетали зеленые листья. Пахло недавним дождем. Глухо погромыхивало вдали. А может, это Симарьгл топорщил перья.
Я не хочу жить.
Глупости,пес облизал ее, горячим шершавым языком едва не сдирая кожу, переворачивая с боку на бок лапой, как щенка, фыркнул на солнце.Все равно воскреснешь. Мы всегда воскресаем. Как ромашки, как бессмертники. Сколько ни вытаптывай
Мудрый
М-мСимарьгл смущенно выкусил что-то из лапы. Гайли было уютно между его лохматыми лапами на травеуютно и тепло. Защищенно. Как с Генрихом. Нет! Она застонала. И опять язык Симарьгла прошелся по щеке:
Пф-ф, соленое Ты больше человек, чем я думал.
А Гайли ответила сквозь рыдание:
Я вообще человек.
От крылатого пса пахло мокрой шерстью, черникой и медью. Он растянул в лукавой улыбке черные губы:
Если ты так м-м любишь своего Айзенвальда, от-бери его у Х-хозяйки З-зим-мы
Гайли села так резко, что закружилась голова. Она схватила Симарьгла за косматые брыли, утыкаясь лбом во всклокоченную слюнявую морду:
Где ее искать?!
Эта невероятная надежда на чудо, на сбывшуюся сказку, сметающая все препятствия.
Ой!совсем по-человечески пискнул Симарьгл. Ничего не осталось от его важной надменности мажордома ангельского поместья.Ухи мои!
Пальцы Гайли разжались. Вывернув шею, Симарьгл схватил девушку за шкирку и закинул на плечи между крыльями:
М-молоко и х-хлеб-б А то я молчу.
Встряхнулся, когда две горячие слезы капнули на загривок.
Пол-легоньку
И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.
Лейтава, Крейвенская пуща, 1831, май
Путь уводил в лесные нетраточно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжениетут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.
Холод вместе с водой просочился сквозь замшу сапог и поднялся вверх, к коленям, породив в них ломотную боль. Вокруг было тихо, как в храме. Колоннами поднимались вверх по берегам деревья живые, арками нависали поваленные стволы. Нагие корни были подобны завесе перед ковчегом завета. Было сумрачно, пахло сыростью, подтаявшим снегом, плесенью и грибами.
Ну, и куда дальше?
И ни звука, ни шороха в ответ.
Гайли пожала плечами. Сбежал Симарьгл. Сердисьне сердись, чего уж теперь Она раздвинула завесу из корней. Потревоженные комочки земли, посыпавшись, запутались в волосах, градом простучали по спине. Женщина отряхнулась, как лисица. Прищурилась.
Грязно-серые сугробы вдоль воды оказались спящими вповалку волками. Волки вздрагивали, сучили лапами, дергали толстыми, как полено, хвостами. Ручеек выбивался из-под слипшихся подбрюший, нес щепки и труху, закручивался маленькими водоворотами. Волчий сон был несладок и неспокоен. И сквозь него звери почуяли чужака.
Волки сонно ворчали, пробуя подняться, ерзали в раскисшей земле. За ними волочился туман. Из пастей воняло гнилым деревом. Но бельма, приоткрывшиеся навстречу гонцу, смотрели мимо. И Гайли отважно вспрыгнула ближайшему волку на круп; как по наледям, побежала по вздыбленным спинам.
Эй, Хозяйка Зимы, я пришла-а!!!
Скачет эхо.
Отзовись!!
Нога предательски скользнула, подвернуласьи Гайли упала на колени, ссадив ладони о прибрежный лед. "Белая пенажизнь, а красная" Из ручья смотрело на нее отражение: крупная седая волчица, неопрятно раскрывшая пасть. Шерсть волчицы свалялась клочьями, с кончиков свисали льдинки, зеленый ружанец болтался на шее. Женщина невольно поднесла руку ко рту, слизнула кровь. Волчица, повторив ее движение, скусила льдинку с перевязанной лапы. И вдруг распрямилась, выросла в костистую тетку в белом, судорожно сжимающую красный плат. Редкие зубы скалились, а глаза горели, словно зеленые янтари. Словно низка камней на жилистой шее.
Костлявуюсменила плачущая девочка с растрепанной русой косой и зеленым камешком, свисающим в вырезе травяного платья.
Еще миги девочка превратилась в высокую женщину в старинном уборе костяного цвета, с "корабликом" на голове: жемчужные поднизи, рясны вдоль щек; вокруг лица и тела облако кисеи. Запах жасмина и шиповника.