Не может быть.
Ведрич равнодушно пожал плечами.
Чего не может быть?подмигнул он.Что не тронули? Или что не боялся? Так мне тогда все равно было. Лежу, как бревно, холодно, сыро. Я бы издох, если бы не они. Навлица же пустая Ни людей, никого. Или одичавшие собаки загрызли б.
Князь опустил голову.
Нет. Там узел Узора.
Ну, голодным псам это объясни. Или волкам, что напали на тебя.
Женщина отвернулась, повела рукой по теплому дереву "журавля", по его щербинкам и дырочкам от шашеля.
Простите меня, панна,глухо сказал Алесь и стал взахлеб целовать ее руку с грязным бинтом на запястье.Не сердись. Меня никто с Гонитвой насильно не держал, я мог бы вернуться к той же Анеле или объявиться панне Антониде, но моя жизньэто риск, это вечный мятеж, это в любой миг пуля в спину. Каково им, единственной моей родне, было бы снова пережить мою смерть?! Северина, ты можешь осудить меня, но я решил, что им лучше хранить память глубоко в сердце, раз оплакав, чем каждую секунду, каждую минуту бояться за меня вновьи терять, терять, терять Антося могла бы еще найти свое счастье, в однолюбок я не верю
Он дернул губами.
Мы же мы с тобой одиночки, что наперед знают свою судьбу,с искренней страстью говорил Алесь.Мыволки, что не станут лизать ударившую нас руку. Я не буду лгать тебе, что тебя люблю. Единственная моя женщина сейчас и навекиЛейтава. Но ты нужна мне, панна моя Морена, соратник и боец. А если тебя все еще смущает Антонида, так панна Легнич вернула мне мое слово.
Лейтава, Вильно, 1831, май
Гайли проснулась среди ночи оттого, что громко и настойчиво стучали в двери. Машинально сунула руку под подушку за пистолетом. Ощущение ребристой рукояти в ладони вернуло ей равновесие. За дверью не было опасностилишь жгучее женское любопытство. Стук повторилсяпохоже, Ташинька Дежиньская-Батурина, член комитета "Стражи", к которой определил Гайли жить Алесь, колотила в филенку ночной туфелькой.
Проснитесь! Панна Гайли! Откройте!
Гайли набросила капот, отодвинула засов и резко распахнула двери. Ташинька успела отскочить, но полусогнутая поза ясно давала понять, что она подглядывала в замочную скважину. Ничуть не смутившись, хозяйка дома надела туфлю, которую в самом деле сжимала в руке, отбросила растрепанные кудри и улыбнулась. Губы у Ташиньки были розовые, лицо светилось веснушками, и даже темные круги под глазами придавали ей шарм. Многие лейтвинки в знак печали по погибшим повстанцам носили траур, что жестоко преследовалось властями. Была и пани Батурина одета в капот из черного шелка с черным прозрачным кружевом, даже ночная рубашка, что выглядывала в разрез, оказалась чернаяно никак не в знак протеста. Просто траур удивительно гармонировал с бледной кожей и рыжими волосами.
В первый же день знакомства Ташинька успела посвятить Гайли в виленские новости, сплетни и тайны семьи. Мужа своего пани не выносила. Впрочем, в последнее время, не без влияния Алеся (томный вздох и трепет ресниц), майор взялся за ум: перестал волочиться за бабами и занялся инсуррекцией. В Вильне содержалось много пленнных, тюрьмы были переполнены, и полицейских не хватало. Поэтому к охране привлекли войска. Делая вид, что, как всякий кадровый офицер, презирает это низкое занятие, Никита Михайлович использовал сложившееся положение к вящей пользе "Стражи" и Комитета Головного, который возглавлял восстание в Лейтаве.
Князь Ведрич ожидает вас в Голубой гостиной.
Гайли отбросила воспоминания:
Да, передайте князю: сейчас приду.
Ташинька присела в реверансе и ушла, шелестя юбками. Гайли оделась быстро и тщательно, заколола волосы, глубоко вздохнулаи стала спускаться. Алесь Ведрич дожидался ее в гостиной, получившей название от цвета шпалер, потолочных плафонов, обивки мебели и тайских ваз, рассталенных по столикам с инкрустацией. Увидев Гайли, он встал с легконогого диванчика, обитого голубым ситцем с рисунком из веток жасмина, так резко, что высокая ваза покачнулась вместе с соседним столиком. Сердце Гайли пропустило такт, когда Алесь, опустившись на колено, поцеловал ей забинтованное запястье.
Солнышко мое
Гайли хотела пожурить его, что рискует, появляется здеськогда его ищут, когда его описание есть на каждой тумбе Ноподняла глаза и запнулась: перед ней стоял человек на грани, перенатянутый, как тетивастрашно. И глаза яростные серые, как у всех здешних, и искра плавает внутри, закатывается Он старательно прятал глаза, чтобы не выпустить ее наружу из зеленой глубины: мутную, желтую, волчью. Высокий лоб был потным и в брызгах грязи, точно Алесь недавно метался по болоту. Одет Ведрич был в коричневый сюртук, простого кроя брюки и стоптанные сапоги, и выглядел, как чиновник средней рукино таким измятым и пыльным, будто он проскакал сотню верст или ночевал на сеновале.
Пан Алесь, что?
Гайли! Зачем официально так?
Но, не выдердав, зарыдал без слез, уткнувшись ей в ладони.
Садитесь,произнес Ведрич, справившись с собой. Но руки, выдавая Алеся с головой, судорожно дергались; чтобы прекратить это, он сжимал их до хруста в костях, но кисти тряслись все равно.
Они схватили Антю. Они ее расстреляют на площади принародно.
Гайли за плечи резко повернула его к себе:
Когда?
Кит Батурин сказал, сегодня утром. Дура безголовая!закричал он.Язык-помело. Велено траур не носитьтак надень платьишко побелее и сиди молчком Ну, в тюрьме бы отсидела за черное! Так она на офицера с ножом кинулась!! Дура, дура, Господи
Гайли заметила, что точь-в-точь, как Алесь, стискивает пальцы, и вцепилась в диванную обивку. Ведрич же, точно пленный волк, заметался по тесной гостиной. Повернулся. Снова встал на колени:
Гайли, останови их! Ты можешь. Ты гонец.
Вот и пришло время платить долги.
Алесь,сказала она, по привычке требя на шее ружанец.Алесь-ка. Только не глупи. Я все сделаю.
Он пошел к двери. И оттудакак из далекого далека:
Я приведу отряд. Продержись недолго. Я не буду глупить. Обещаю.
Гайли беспомощно смотрела ему в спину.
***
Еще до света площадь перед Гострой Брамой была оцеплена драгунами. Двойной ряд их стоял вдоль эшафота и дороги, по которой поведут осужденных. У ворот и вдоль казарм выстроились уланы, а между цепями бурлила и волновалась толпа. Гайли вышла из арки. Стянула с головы платок. Еще одна любопытствующая женщина. Много таких: жуют пирожки, продаваемые расторопными торговками, щелкают семя подсолнуха, обмахиваются веерами, сидя в экипажах Похоже на ярмарку. Только ни у одной не разгораются над бровями, не полыхают звезды гонца.
Шепот прошел по толпекак огонь по взрывному шнуру: все дальше и все быстрее. На Гайли начали оглядываться. Расступались. Вдруг толпа качнулась, как прилив, пеной взлетел крик:
Ведут! Ведут!
На краю площади.
Гайли шла медленно, растягивая время, выбирая момент встречи, каклюбовь? В какой-то мигона никогда не знала, как и когдаона сделалась невидима. Прошла сквозь оцепление. И перед идущими, опустив глаза, осужденными возникла вновь. Праздничной белизной засверкали одежды. Крылья лебединые
Гонец!!
Крикнул и замолчал. Время застыло.
Медленно-медленно поднимала охрана багинеты. Кто-то беззвучно выкрикивал команды. Осужденные сбились, стали. Лошадь одного из драгун поднялась дыбом. Все это медленно и плавно, как падает кленовый лист. А потом вода растекается кругами и дробится отражение.
Не стрелять,сказала Гайли тихо. Но ее услышали и на другом конце площади. Попытались зашевелиться уланы. Гайли подняла обе руки. Она теперь держала эту площадь, как большой стеклянный шар, и что-то звенело и натягивалось в нем. Руки млели. Уронишь. Полетят осколки. Время тронется. Где Алесь?
Она упала под копыта.
***
Что-то серьезное, пан Генрих?Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж.Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе
У вас будет возможность потренироваться если мятеж затянется,сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.
Вы можете не разделять наши взгляды,сообщил Занецкий сердито.Но это не повод над ними иронизировать.
Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.
Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.
Занецкий покусал губы.
Если это не противоречит чести и не нанесет вреда Лейтаве.
Айзенвальд наклонил голову.
Тогда Даю слово.
Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.
Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.
Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.
В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумиейесли бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:
Го-нец здесь? У в-вас?
Айзенвальд дернул щекой:
Почему нет?
Это она сегодня на площади?
Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.
А да,молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой.Мне надо помыть руки.
Словно дождавшись этой просьбы, постучал лакей, вошел с обернутым салфеткой кувшином. Налил воду в таз.
Ян, останьтесь здесь,приказал хозяин. Синеглазый парень отступил в угол, слившись с мебелью.
Я ее осматривал, когда переодевал,тихо говорил Айзенвальд, протягивая секретарю полотенце.На первый взгляд, ничего серьезного. Но она не приходит в себя, и я не уверен
Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.
Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молнияголубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.
Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.
Что?вытаращил глаза Айзенвальд.
А простите,потер затылок Тумаш.Это наши студийные экзерсисы. То есть, я хотел сказать В области печени обширная гематома по-простому, синяк. Ссадины вот здесь и здесь,прохладные пальцы пробежались по неподвижному телу.Но внутренних разрывов и переломов я не замечаю. Дыхание ровное, лицо не землистое. Худая, так были бы костимясо нарастет,парень улыбнулся.Просто дайте ей выспаться.
Студент зачиркал на листе, положенном на колено:
Ян, это аптекарю. Пареное льняное семя, крапива, березовые листья. Будете делать компрессы. Когда проснетсякуриный бульон и подогретое красное вино,Занецкий вздохнул, приподняв плечи.Сходишь после грозы. Это не срочно.
Тумаш, взгляните,Айзенвальд повернул правую руку гонца ладонью кверху. На запястье открылся вспухший рубец. Занецкий покраснел, разбранив себя за невнимание.
Похоже, сюда попала заноза, вот, видите?хозяин дома указал ногтем на несколько микроскопических щепок, застрявших в коже.
Не очень. Присветите мне, пожалуйста,попросил Тумаш.И водки, если можно.
Айзенвальд приподнял бровь. Занецкий смутился. Нагнулся. Стал извлекать и раскладывать на чистой салфетке на столике у кровати то, что еще оставалось в саквояже.
Сейчас вскрою, а потом забинтую верхним слоем берестыона хорошо вытягивает гной,бормотал под нос студент.Где она у меня?
Генерал подошел с зажженной лампой, пузатой "вдовицей", на треть налитой прозрачной жидкостью, и стопкой. Секретарь покраснел:
Это чтобы рану обработать.
Извините.
Звякнуло стекло; распространяя анисовый аромат, забулькала водка.
Что-нибудь еще?
Надо ее держать. Может очнуться, забиться. А маковый отвар давать боюсь.
А как держать, пану дохтур?спросил лакей дрожащим голосом.
Тумаш безнадежно потер переносицу:
На ноги ей сядьте, что ли.
Свяжи простынями и к кровати примотай,сухо распорядился Айзенвальд. Януш, вздыхая и кряхтя, как старик, взялся делать. Занецкий с мученическим видом возвел очи горе:
Правую руку не трогай.
Подергал путы. Обтер смоченной в водке салфеткой собственные руки, шрам на запястье гонца и скальпель.
Лампу ближе, пожалуйста. Эх, все равно темно!
Генрих метнул в него странный взгляд, снял стекло. Завоняло маслом и горящей коноплей. Огонь был так близко, что Тумашу показалось, волоски на его запястьях скручиваются от жара. Он перекрестился и сделал надрез. Женщина дернулась, и тут же порыв ветра распахнул раму. Хряпнулся об пол горшок с бальзамином, запахло кладбищем. Мир вздрогнул и потек.
А потомбудто сложили два стекла с картинками, и в свете "волшебного фонаря" на стену упали почти совпавшие тени.
Вот призрачная дверь с проступившим сквозь нее узором шпалер.
Вот окна с грозой. Портьерыодни просто раздвинуты, а двойникисорваны, точно людям из прошлого тоже не хватило света.
Кушетка со свежей постелью в углу: такой здесь нет.
Знакомый секретер времен завоевания (в тигровых разводах, с гнутыми ножками и потрескавшимся лаком) сдвинут на середину комнаты. Над откинутой крышкой призрак бледного адъютанта в голубой с синей выпушкой форме блау-ротытрясется рука с занесенным карандашом. У локтя горит лампа. Та же, что держит Айзенвальд. Цветное, пронзительное пятно.
Из ряда стульев вдоль стены выхватили один, дыракак выбитый зуб (при этом в виленском доме стул на месте), сорокалетний каратель оседлал его и положил на спинку подбородок.
Смутная фигура подпирает спиной разжаренную печь-саардамку с жар-птицами по глазуривжимается ладонями в кафель, будто защищается от мороза. И звякают на полке над дверцей бокалы из старого радужного стекла.
А обитое кожей массивное кресло перетащили к секретеру (туда, где в этом мире стоит кровать), и домотканая дорожка непристойно завернулась под ним, точно юбка на покойнице. В креслеСеверина. В темном платье, и руки связаны. И в такт дзыньканью бокалов скачут тени: сероецветноесерое; прошлоенастоящеепрошлое. И прорываются голоса.
Нельзя же так Скажите им всё, Северина!!
Матолек! Пошел вон!это кричит на Игнася Лисовского офицер, что прячется за спинку стула. Он зол: офицеру не нравится его работа.Нашелся деликатный. Панна Маржецкая, я спрашиваю: где документы?