Папа свернул на аллею. Когда мы проезжали домик привратника, я словно бы ожидала увидеть там старика Вильхельма, сидящего при свете керосиновой лампы. Однако Вильхельм умер три года назад, и, хотя он был стар и болен, у меня это известие вызвало шок. Вильхельм существовал всегдасколько часов я провела с ним, сидя за столом на кухне в домике привратника, где мы с ним играли в карты! Я обожала слушать его рассказы о том, что происходило в усадьбе в прежние времена, когда еще живы были бабушка с дедушкой и держали в хлеве скотину. И хотя я сама не жила в те времена, мне казалось, что я скучаю по ним. Сын Вильхельма Иван работал у нас, когда у папы не было сил следить за хозяйством, однако теперь он уволился. Меня это устраивалоИван совсем не походил на своего отца. На лице у него застыло неприятное выражение горечив его присутствии мне становилось как-то не по себе.
Рододендроны на месте, сказала мама, указывая на грядку у северного флигеля. Я же сказала Адаму убрать их.
А я велел ему их оставить, сказал папа.
Зачем?
Я хотел, чтобы они остались.
Они стали спорить по поводу судьбы рододендронов. Папа считал, что цветы красивые, но мама с ним не соглашалась. Ей не нравится их цвет, и к тому же все завянет через пару недель.
Я громко вздохнула и подумала, что як счастью или к несчастьюникогда не стану человеком, которого может так занимать куст.
Что это? спросила я, когда папа подъехал к парадной лестнице.
Львы, ответила мама. Разве ты не видишь?
Меня больше интересовало, что они делают перед лестницей.
Приветствуют нас.
Мама рассказала, как купила их на аукционе в Швейцарии: что каждый весил больше ста килограммов, что ей пришлось нанять специализированную фирму, чтобы доставить их. Мне показалось, что левне особенно приветливое животное, однако мама очень обижалась, когда критиковали ее покупки, поэтому я подошла к одному из львов, засунула руку в его раскрытую пасть и сказала, что материал действительно изысканный и приятный на ощупь.
Адам! окликнула мама тень в саду. Как хорошо, что ты здесь.
Я посмотрела на Адама, которого папа называл «мальчик-садовник», и испытала те же чувства, что и мама. Ибо Адам был из тех, кто умеет разрядить напряженную обстановку. Сесилии он тоже нравилсяв этом она призналась однажды вечером, увидев его на купальных мостках в одних плавках. Однако он не мог ее всерьез заинтересовать. Из-за своей простотыон недостаточно глубок. Когда она это сказала, я расхохоталась, ибо все парни, которые нравятся Сесилии, имеют одну общую черту: глубины в них как в луже. Адам, по крайней мере, не важничал и умел меня иногда рассмешить. О большинстве парней этого сказать нельзя.
Привет, Франческа, произнес Адам и улыбнулся.
Приветствую тебя, ответила я и задумалась: насколько он осведомлен о событиях последних недель?
Мама и папа никогда не обсуждали с персоналом личные дела, однако он не мог не догадаться, что что-то случилось, раз мы приехали в разгар семестра, к тому же у меня остался пластырь на тыльной стороне ладонитам, где мне ставили капельницу.
Я разжег камин, Адам кивнул в сторону дома.
Ты использовал все дрова? спросил папа.
Адам покачал головой. Он вообще не использовал ни одного полена для розжига.
Мне нужно поговорить с тобой, Адам, сказала мама. О рододендронах. Может быть, завтра?
Первое, что бросается в глаза, когда входишь в прихожую в Гудхаммаре, это вышивка в рамке, которую сделала мама моей бабушки. Причудливые изящные буквы, окруженные бабочками и ландышами.
Хорошее и злоевсе из тебя растет, любая мысль в твоей душе берет начало.
От этих слов я всегда начинала чувствовать себя плохим человеком. Ко мне вернулись мои обычные мысли. «Я чужая. Я инородное тело в этой семье».
Запершись в туалете, я достала письмо от Поля. Если это его прощальное письмо, то я ожидала красивых слов или попытки объясниться или хотя бы извинений за то, что он бросил меня в таком месте, где мне без него совершенно невыносимо. Прежде всего мне хотелось знать, почему он не взял меня с собой. Однако ничего такого в коротеньком тексте не содержалось.
«Бельман и русский отправились в экспедицию в джунгли. Их поймали каннибалы и засунули в котел с кипящей водой. Внезапно Бельман принялся хохотать.
Что тут такого смешного? спросил русский. Нас тут пытаются сварить живьем, а ты веселишься.
Да, ответил Бельман. А я им в суп помочился».
Мама и папа сидели в салоне. В животе у меня было пусто, и я вышла в кухню. На доске для заметок рядом с холодильником висела бумажка с номерами телефонов всех, кто помогал нам в Гудхаммаре. Не меньше пятидесяти именнекоторые зачеркнуты и заменены новыми. Почему мы ничего не можем сделать сами, даже когда приехали сюда? Почему мы не в состоянии почистить водосточный желоб, разморозить холодильник или смазать воском садовую мебель, как делают все обычные люди? Если когда-нибудь меня обвинят в отрыве от реальности, я все это припомню. Прежде чем подняться в свою комнату, я сорвала бумажку, скомкала ее и выкинула в помойку.
Комната на северной стороне стала моей с тех пор, как мы с Сесилией перебрались из большой детской рядом с маминой и папиной спальней. Нам обеим приглянулась комната на южной стороне, поэтому, чтобы все вышло по-честному, нам пришлось тянуть жребий из папиной руки. Само собой, длинную соломинку вытянула Сесилия. Когда я потребовала, чтобы мы переиграли, потому что все было сделано не по правилам, папа рассмеялся и заявил мне, что я просто не умею проигрывать. К тому же что за важностьведь комнаты почти одинаковые. Единственное, что их отличает, это балкон.
Я возмутилась и сказала, что есть и еще кое-что: гардеробная, в которую можно зайти целиком, шиповник на фасаде, солнечный свет и прекрасный вид на воду. Я мечтала сидеть на этом самом балконе летними вечерами, смотреть, как солнце садится за озером и туман растекается над водой. В комнате на северной стороне вид закрывал огромный дуб. Но на этот раз Сесилия вытащила длинную соломинку. Ей повезло больше, чем мне. Все по справедливости.
Поставив чемоданы, я зашла в комнату Сесилии. Долгое время я стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Потом подошла к идеально убранной кровати и переворошила ее. Под подушкой лежала одна из ее шелковистых ночных рубашек. Я скинула с себя одежду, надела ночную рубашку и оглядела себя в большое зеркало в ногах кровати. Бледная, с повязками на руках, я выглядела как привидение. Затем я села на вращающийся стул перед античным письменным столом и стала разглядывать доску для заметок с миллиардом фотографийСесилия разного возраста, обнимающая почти таких же красивых подруг, Сесилия в желтом бикини на купальных мостках, Сесилия с коннемарским пони, который был у нее одно лето. И везде друзья и подруги. Я не могу себе представить, как Сесилия выдерживает, когда вокруг нее люди, с которыми постоянно надо разговаривать, которые не могут помолчать ни минутки, пока ты думаешь, рисуешь или читаешь. Внезапная скорбь накатила на меня, когда я осознала, что у меня больше никогда не будет такого друга, как Поль. Я уверена, что нет на свете другого человека, который бы так подходил мне, с которым было бы весело и интересно и который к тому же так хорошо относился бы ко мнепо-настоящему. Я подумала о бумажке, которую он написал. Поль часто передавал мне записки. Я находила их под подушкой или в учебнике математики. Там было все, от ироничных шуток, непонятных постороннему, до цитат из философов, которых он читал. Если бы он, вопреки моим предположениям, покончил с собой, то написал бы мне письмо, в этом я совершенно уверена.
Я сняла с доски снимок Сесилии. Он был сделан на весеннем балу в девятом классе. На ней бледно-розовое платье из двух частей, она обнимает двух одноклассниц. Где-то с краю я смогла различить кусочек своего зеленого платья. Не успев даже подумать, я разорвала фотографию на две части, выкинула в корзину для бумаг под столом и вышла из комнаты. Сесилия, конечно, заметит, что я заходила в ее комнату (у нее словно чутье на мой запахзнает, что я была там, даже когда я ни к чему не прикасалась), а потом увидит, что фотография пропала, и пойдет жаловаться маме, а мама затянет свою обычную песнюдескать, важно уважать личное пространство других людей, когда же я перестану нарушать социальные границы?