В конце июля бабушка варила в латунном тазу смородиновое варенье. Соня помогала: взобравшись на пододвинутую скамеечку, деревянной ложкой ловко снимала пену в эмалированную белую кружку. Сваренное укладывали в чистые, сухие банки, закрывали пергаментной бумагой и завязывали по верху верёвочкой, и оно застывало, превращаясь в густое желе.
«От бабушкиного фартука пахло смородиной. Я прибегала к ней в своих горестях и, размазывая слёзы, утыкалась в мягкий живот, и она обнимала, утешала, гладила меня по голове, и от её шершавых ладоней тоже пахло смородиной».
Таблетки бабушка прикопала в компостной куче. А потом Соне пришлось вернуться, наступил первый учебный год.
В школе она оказалась в классе с Вадькой и девочками из садика, но на счастье через неделю к ним пришёл новенький, который её и спас. Парень был спокоен и молчалив, вынослив и крепок в теле, с раскосыми глазами на плоском, бурятском лице. На переменах он, усевшись на подоконник, играл на варгане, поэтому все звали его просто Шаманом, тем более, что настоящее имя никто запомнить не мог. Даже учителя.
Он жил вместе с мамой, отца не было, и держался особняком, предпочитая наблюдать, а не участвовать в детских играх. Когда же задиры сцеплялись в схватке, ему ничего не стоило подойти, руками развести драчунов в стороны и успокоить, всего лишь придержав их за шкирки. Самого Шамана никто не трогал и даже не лез, особенно после того, как в замке кабинета застрял и сломался ключ, парень тогда слегка навалился и вынес дверь плечом, а затем, виновато засопев, криво приставил её к стене, не сильно и напрягаясь.
Его усадили за парту к Соне, все остальные места были заняты, и вместе с этим она получила полную неприкосновенность и негласного, надёжного защитника. Он был взлохмачен, писал коряво и не делал домашку, так что Соня его тоже спасала, этакий симбиоз, который устраивал их обоих. Они сблизились, но так, как это бывает у подростков до сдержанной дружбы, и бок о бок проучились вплоть до окончания школы.
Как-то раз Шаман пришёл в школу с заплывшим глазом, расквашенным ртом и без переднего зуба. Никому не сказал откуда, но Соня видела, как в тетрадке по русскому он исчертил всю страницу линиями, и красил их, соединял перемычками, и как потом посередине странной мандалы брякнулись две слезины. К концу занятий он уже метко плевался через дырку от зуба, не признавшись даже учительнице, кто же его избил. На варгане с тех пор играть перестал.
Соня делилась с ним кельтскими мифами, разрисовывая тетрадки кошками, а Шаман увлечённо рассказывал про голубую лагуну, что обнаружил его двоюродный перекати-поле дядя Аян, и в которой, якобы, находится вход в таинственную пещеру. Горбатые киты говорил дядя Аян заплывают в мелководную бухту и чешут бока о камни, освобождаясь от старой кожи. А косатки тренируют там молодёжь охотиться на них, но лишь тренируют. Соня влюбилась в китов сразу, бесповоротно.
Как он туда добрался, твой дядя? спрашивала она.
Знамо как, автостопом, с важным видом отвечал Шаман и цитировал ей дальнобойные присказки и анекдоты.
Соня тогда и знать не знала, что тоже будет «стопить» машины.
Хочешь что покажу? шепнула она Шаману на выпускном. Тот кивнул. Иди за мной.
Торопливым шагом, озираясь, Соня прошла в раздевалку, и Шаман вслед за нею. Она встала к окну и на ажурной белой кофточке принялась расстёгивать пуговки.
Шаман покрылся багровым румянцем и заворожённо уставился на её тонкие пальчики, дрожащие от волнения. Снаружи щебетали воробьи, где-то в коридоре уборщица бурчала на школьников, и те язвительно отвечали ей, и всё это слышалось так близко! Слишком, чрезмерно близко!
После четвёртой пуговицы Соня встала к нему спиной и загадочно произнесла:
Смотри. Между лопаток.
Тот, пыхтя, приблизился, оттянул блузку за воротник и украдкой глянул за шиворот. И аж присвистнул: на спине, прямо промеж лопаток красовалась татуировка косатки в прыжке, на гребне волны.
Ого! воскликнул Шаман, обретя дар речи. Дорого, наверное, такую сделать?
Весь год деньги копила. Со школьных обедов, засмеялась Соня, застёгивая пуговки обратно.
Я себе тоже татуху сделаю. Кошку на плече набью! возбуждённо зашептал Шаман. Чёрную!
Мои ещё не знают. Не говори никому!
Могила! поклялся он.
Тогда же, в школьные годы Соне пришлось-таки встретиться с психиатром, когда мать из добрых, разумеется, побуждений залезла в её дневник. Страницы были исписаны рассуждениями о загробной жизни и изрисованы мифическими чудовищами драконами, гигантскими змеями и чёрными злыми кошками.
Впопыхах накинув кофту, вывернутую наизнанку, мать схватила дочь за руку и потащила через весь город на срочный приём.
Врач невозмутимый, бровастый дядька, смерив Соню изучающим взглядом, спросил:
Что беспокоит?
Соня наклонилась к нему и осторожно поведала:
Меня экология беспокоит. И энтропия Вселенной ещё. Не знаю, что это, но всё равно беспокойно как-то. И то, что косатки в неволе бьются головой о стенку бассейна, пока не умрут. Они сходят с ума, понимаете? и через паузу добавила: На самом деле меня мама сюда привела.
Угу, доктор понимающе качнул бровями. Можете идти.
В одно движение она подобрала с колен куртку, встала и молча вышла из кабинета.
«Помнишь, на второй день моего приезда Ты ушёл по делам и сказал потом: Я сам удивился, как легко оставил Вас тут одну. А я ответила, что могла обыскать весь дом, залезть в ноут, открыть переписки, пересмотреть фотографии, в шутку сказала, и ты почернел, как туча, аж желваки загуляли. Думала, прибьёшь. Закрылся потом и долго мутузил медведя. Так что я не могу предать твоё доверие. Не могу».
А-ха-ха! Деваха-то тоже из любопытных! Грета смеётся, мгновенно реабилитировав себя за нездоровый интерес к чужим дневникам, и снова утыкается в исписанные торопливым почерком страницы.
«Ты мой, мой. Я не позволю, чтобы прошлое отобрало Тебя. Я буду лучшей, я буду совершенной, я буду полностью и целиком Твоя, только, пожалуйста, люби меня. Люби. Меня. Люби. Не оставляй. Всё, что скажешь. Всё, что захочешь. Только будь со мной. Господи, пожалуйста, будь со мной!»
Далее следует приписка:
«Я точно помню, что оставляла в холодильнике ломтик рыбы. Но к вечеру посередине тарелки на застывшем оранжевом жире обнаружился только след! Большой кошачий след! Вот такой!» (нарисован отпечаток кошачьей лапы)
Они лежат на матрасе.
Я хочу рассказать про неё, говорит мужчина.
Не смей! вскрикивает Соня, задохнувшись. Не смей говорить про своих бывших!
Её истерика вспыхивает, как искрящийся фейерверк.
Не смей! Ясно? Не хочу ничего знать! она взвизгивает, утыкается лицом в подушку и скатывается вместе с ней на жёсткий пол. И сквозь наволочку, в пухлость из старых куриных перьев отчаянно хрипит: Не сме-е-ей
Мужчина наблюдает.
Безобразно рыдая, она подползает к нему и в унизительном жесте, судорожно цепляясь пальцами, обнимает за ноги так, вжавшись всем телом, и лежит, вздрагивая, всхлипывая, с мокрыми от слёз щеками. Он осторожно кладёт ей на голову горячую ладонь, держит, и она, словно наплакавшийся до усталости ребёнок, засыпает.
Её будит солнце. Оно сияет так ярко, что Соня блаженно жмурится. Сбоку ползёт курчавая туча, глотает солнце, и оно то выглядывает из-за краешка, подсвечивая кромку, то исчезает вновь, будто играя в прятки.
Мужчина расслабленно сидит у стены. Тихо произносит:
Хотел сфотографировать Вас, леди. Но Вы спали, и я не стал.
Она невольно улыбается и сворачивается на нагретом матрасе калачиком, словно кошка. Кошка не парится: просто блаженствует, наслаждаясь моментом. И, подобно ей, Соня подставляет бока под нежные, ускользающие лучи, вытягивая руки и ноги. Солнце вот оно, вышло снова, заливает комнату светом. Оно всегда наверху, просто часто спрятано за облаками.
И Соня зовёт мужчину:
Иди сюда: ко мне, к солнцу.
Днём она идёт готовить голая.