В тишине, нарушаемой назойливым жужжанием мухи, тётушка вдруг говорит, попадая в самое яблочко:
Женщина из семнадцатого номера спрашивала про тебя
Грета закашливается. Недолго думая, тётка тяжеловесно хлопает её промеж лопаток от чего та чуть не ныряет лицом в суп и невозмутимо поясняет:
Спросила как зовут.
А-а Грета давит в себе кашель, вытирает рот тыльной стороной руки. Это кха-кх странно.
Вот и я говорю: странная она, задумчиво произносит тётушка, пихнув половник в кастрюлю с супом. А волосы? Красными пучками покрашены. Придумают тоже Вина ей вчера продала. Ты ешь, ешь, на меня не смотри.
Вином тётка втихаря торговала. Низ холодильника на кухне был уставлен пластиковыми бутылками, налитыми под горлышко, и никто их не пересчитывал, одну Грета намедни под шумок и стащила.
Ты убралась у неё? спрашивает тётка.
Нет, сейчас пойду, Грета зачерпывает суп и заедает его кусочками чёрного хлеба, которые отламывает от ломтика.
Ест быстро, почти не жуя, до последней ложки, и даже крошки со стола сметает в ладонь, забрасывает в рот.
В номере тихо, занавески задёрнуты. Она привычно открывает нижний ящик тумбочки, вытаскивает дневник, садится ближе к окну и погружается в скоростное любопытное чтение, напрягая попутно слух и поглядывая на калитку, чтобы не быть застуканной.
«Ты ещё не знаешь, что я нашла в книжном шкафу между «Идиотом» Достоевского и «Японским искусством шибари». Стянутую резинкой стопку рецептов, написанных на Твоё имя, они будто сами выпали мне в руки. Там было по-латыни, с печатью психиатра и на последнем июньская дата. И эти лекарства не были куплены. Но это ещё не всё. В этой же стопке была она открытка от бывшей. Там три дикие косатки играли в открытом море. Я не могла её не прочесть. Почерк как курица лапой. «Прости меня, мой Дом. Люблю». И, закорючкой, подпись. И марка, и размазанные почтовые штемпели.
Я разорвала её на клочки не помню как и бросила в стену. И тут же ключ в замке Ты. Еле успела собрать их и спрятать. Если Ты узнаешь про это, то мне конец! Ты бросишь меня, бросишь в тот самый момент, когда узнаешь. Я так виновата. Прости, прости. Прости меня, мой Дом. Люблю»
С транквилизаторами Соня познакомилась в детстве. Маме тогда позвонила из садика взволнованная воспиталка и попросила срочно приехать безотлагательно. Она приехала. Там творилось чёрт-те что: полы в спальне были залиты кровью, возле головы орущего мальчика, сидящего на кровати, копошилась врачиха скорой, а Соня безутешно рыдала в углу, прижимая к себе разорванную на две части игрушку голова в одной руке, туловище в другой:
В-в-вадька моей Глоше г-г-голову-у-у отолва-а-ал
Глошей звалась кошка бесформенная, чёрная и мохнатая, сшитая из синтетических обрезков на какой-то подпольной китайской фабрике.
Что случилось? мама подскочила к растерянной нянечке.
Ухо ему откусила! всплеснула руками та. Губы её тряслись.
Ну, не совсем откусила-то. Частично. То, что болталось, было в красном блестящем сгустке и активно кровоточило, врач заматывала это бинтом, чтобы забрать пацана в машину и отвезти на штопку к хирургам.
Вадька отделался кучей швов, но из садика Соню пришлось забрать и отправить в деревню к бабушке, пока в городке не улягутся страсти. В рюкзачок Сони помимо разорванной напополам Глошки и пижамы мама положила успокоительные таблетки, выписанные ей психиатром по поводу расстройства, которое выражалось в бесконечном мытье рук до кровавых цыпок и протирании дверных ручек как в квартире, так и за её пределами. Компульсивно-обсессивное что-то там.
Уехать из садика было для Сони невообразимой удачей. Её несчастья начались первый же день пребывания там, когда родители оставили её, кричащую, за закрытой дверью. В тихий час к ней подошла пухлая, как колобок, Кирка и уставилась на игрушку.
Слышь, новенькая. Это что у тебя? и с этими словами она выхватила Глошку из Сониных рук и отскочила в сторону.
Отдай! Это моё! Отдай! закричала Соня, вскакивая с кровати.
Отдам, когда захочу, ясно? и Кирка с силой толкнула её.
Тут же подскочили ещё две девчонки, ехидно улыбаясь, стали Соню пихать, дёргать за волосы и больно щипать за руки. Ей удалось вернуть Глошку лишь по чистой случайности, воспитательница, которая в тихий час всегда отлучалась, зашла, чтобы что-то забрать.
Что за гам? взревела она, фурией ворвавшись в спальню.
Дети разбежались по койкам, притихли, и на фоне возникшей тишины растрёпанная Соня разревелась так дико, что вызвала на себя весь её гнев.
В угол! Марш! воспиталка схватила её за плечо и под хихиканье детей поволокла в ледяной туалет, выложенный от пола до потолка плиткой. Свет включать не стала. Будешь стоять тут, пока не скажу, ясно?
Ы-ы-ы, рыдая, Соня только и могла, что прижимать к себе помятую и взлохмаченную, как и она сама, игрушку, которую успела подхватить с пола в последний момент.
Воспиталка тогда орала, как резаная, но продолжила и дальше оставлять их без присмотра. Добрая няня в тихий час тоже бежала домой, покормить своего инвалида-отца обедом, который давали на детсадовской кухне.
А потом случилось то, что случилось.
В тот злополучный день Соня, как и всегда, забралась под одеяло и, прижав к себе Глошку, считала секунды времени. Было душно и жарко, но она воображала, что сидит в своём домике, в своей пещере, и это слегка успокаивало. Кирка, Зойка и остальные подошли незаметно. Навалились скопом, стащили одеяло, отобрали Глошку. Наглая свора устроила игру, они рассыпались между кроватями и перебрасывали котёнка друг другу, пока Соня, крича и плача, металась между ними. Воспитательницы всё не было, и издевательство затянулось. Остальные дети, сидя на кроватях, улюлюкали и смеялись, никто не хотел помочь. Измождённая Соня вцепилась в руку Зойки, к которой как раз прилетела Глошка, и та, не рассчитав, отбросила игрушку в дальний угол, туда, где сидел, наблюдая, Вадька неразговорчивый, хмурый тип.
Глошка прилетела ему прямо в лицо. Недолго думая, он схватил её обеими руками и разорвал пополам.
Бабушка приняла Соню с радостью, а маме велела не беспокоиться, та и уехала обратно в город.
В деревянном доме пахло выпечкой и простоквашей, повсюду царил уют. Чистые половики. Белая печь.
Баушка-а-а! взвыла Соня, добывая из рюкзачка запчасти от любимой игрушки. Вадька го-о-оову-у-у
Ну будет, будет, бабушка обняла её, долго гладила по косичкам и, наконец успокоив, полезла в сервант.
Она достала оттуда сундучок, где хранились нитки, старинные пуговицы, подушечка с иголками и бусины из чёрной глины. Бабушка аккуратно пришила Глошке голову, да так хорошо, что лучше прежнего. И беленький бантик на кончик хвоста повязала, для красоты.
Те месяцы жизни в деревне стали для Сони блаженством: тёплый дом, огромная корова с толстыми венами на животе, колкое сено, парное молоко, хрусткий наст и красногрудые снегири за окошком. А потом Новый год, и ёлка, и подарки, и сладкие мандарины, с лёгкостью выпадающие при чистке из кожуры. А если выйти в безразмерном тулупе на крыльцо веранды, то можно услышать шёпот падающего снега, или в туманной дымке уловить запах мокрых брёвен и бурьяна, или наблюдать за угольно-чёрной вороной, облюбовавшей тонкую ветку на самой вершине берёзы, не улетающую, а лишь заполошно вскидывающую крылья в попытке удержать равновесие.
Потом наступила весна, и из тугих почек завыворачивались молодые листики быстро крепнущие, вбирающие жилками тепло и солнечный свет. На кухне появился «чай»: мелисса, мята и первые, ещё незрелые ягоды чёрной смородины, раскидистые кусты которой занимали добрый кусок участка. В её ароматных зарослях у Сони был уголок, где она могла часами рассматривать всё вокруг через багряно-красный «рубин», найденный в бабушкином сундучке: контуры плыли, искажались, блики дробили реальность, и это был иной, фантастический мир. Ветерок шевелил листья, солнце играло светом, и она, убаюканная, проваливалась в сон, а просыпалась уже заботливо укрытая бабушкиным флисовым пледом. Ягоды на тех кустах нагретые, чёрные, кожисто-блестящие снаружи и зеленоватые, сочно-желейные внутри всегда были самыми вкусными.