Я прекратил попытки застегнуть проклятую пуговицу на рукаве.
Ну, чего ты пристала к человеку? Сглупил по молодости.
Работать надо над собой. В человеке, Саблин, все должно быть прекрасно. Тем более, что Далматова, кажется ну, к тебе неравнодушна.
Ты серьезно?
Серьезно, Андрей. А ну-ка, дай сюда, она забрала мою кисть и стала внимательно изучать «тавро». Что же Аська мне говорила тогда?
Ветка, трамвай!
Ну все, Андрюш, пока, до завтра.
Полтавцева уверенно забралась на заднюю площадку и долго махала рукой в удаляющемся стекле последнего вагона. Она умчалась навстречу своей большой любви, оставив мне в подарок ослепительный луч надежды. Пусть бессодержательной и возможно напрасной. Черт с ним! Мне было достаточно знать, что принцесса со снежно-серыми глазами не считает меня дешевым утилем. И, может быть, не задаром были те ее слова «я жду в а с, Андрей Антонович».
Обычный ленинградский понедельник стал вдруг особенно ярко наполнен жизнью. И солнце опять стало яркое, и трава опять зеленая, и вода чистая до прозрачности. Я шел вдоль Невы, осторожно неся цветное счастье, будто боялся его расплескать. Счастье, как факт жизни, было мной осознано еще в детстве. Причем знание, пожалуй, слишком раннее, включало в себя, что счастьевещь мимолетная и скоропортящаяся.
Дядя Гена Мельников, отцов начштаба, привез своему Димке замечательную игрушку из Яркенда. И Софье Марковне большую кучу простыней. Даже мне досталась какая-то особенным образом вышитая тюбетейка. За столом дядя Гена смеялся и шутил, Софья Марковна была меньше обычного противна, а подарок мы с Димкой «изучили» до полной негодности. Они были веселы и счастливы, и я вместе с ними. А потом батальон подняли по тревоге ловить Хурам-Бека и через два часа дядю Гену привезли на повозке с двумя пулями в животе
Необходимо было продлить миг счастья сколь можно долго, и я бродил по городу легкими шагами, оттягивая момент, когда придется переступить порог дома. За порогом сказка заканчивалась и продолжалась обычная жизнь.
В школе все было по-прежнему, а вот снегурочка немного оттаяла. Она уже не делала из меня пустого места, не обращалась через одноклассников, как раньше, и временами я ловил на себе ее взгляд.
Однажды я задал Астре какой-то вопрос и обнаружил, что за все время вызываю ее впервые. Обнаружил по мелкому перешептыванию и оживленному переглядыванию слабой половины класса при настойчивом подбадривании мужского населения. Сидевший рядом с принцессой Марк Шиферс даже съехидничал довольно явственно:
Наконец-то! За что сразу же получил книжкой по голове.
В общем, прогресс был налицо, а временами он становился даже пугающим. На одном из кружковских занятий оказались вдруг только девочки, которые вспомнили о некоем срочном деле и убежали, вытолкнув из своего табунчика Далматову.
Астра, а чего это все девушки убежали?
Взносы сдавать.
А ребята где?
У них стрельба зачетная.
Зачем тогда просили перенести занятия? Вопрос мой постепенно увяз в той особенной тишине, которая опускается на двух нравящихся друг другу людей, когда их насильно усаживают рядом. Так и молчали, не знаю сколько, а спугнула нас загадочная голова, появившаяся и сразу исчезнувшая за дверью.
В настороженно разворачивающемся действе мне было все труднее сдерживаться. Откусываемые кусочки счастья становились все больше и больше и подогревали голод еще сильнее. И хотелось наброситься, чтоб съесть все сразу.
Пуская папиросный дым в белую ночь под ее окнами, я лукавил с собой: мол, куда ты прешься, что может быть банальнее романа с ученицей. Но это были всего-навсего те холопские одежды, в которые кутался мой страх перед принцессой. Но и в холопстве не все однозначно. И в нем пробивался тоненький ручеек мысли, изъедающий душу противоборством желания счастья и осознанием его неохватностиа если в этой неожиданной истории есть какая-то закономерность? Ведь не появись у Ольги Старков, я уже давно отплясал бы свадьбу; не вывихни руку неизвестный мне стрелок, Астра осталась бы домаВетка рассказала, что все решилось буквально в последний день. И наконец, почему из всех ленинградских школ я попал именно в эту?
Разброд в мыслях мешал выбрать нужное действие, и я постепенно растворился в кружащем голову течении, забыв, что много сладкоговредно.
Как-то на одной из переменок я отыскивал Таню Протасову, стенгазетного редактора, и близнецы Ваня-Витя Минаевы указали двумя руками на темный угол с колоннамитам она.
В укромном уголке, имеющемся в каждой приличной школе, несколько девиц хохотали довольно громко, несмотря на приглушаемые ладонями звуки. Барышни упражнялись в косметической науке.
Это что за будуар здесь? придержал я Таню, спешащую за колонны с картонным ящиком.
А это мы к литературному диспуту готовимся. Со спектаклем и инсценировками из русской классики.
В искренности режиссерши я усомнился, как только увидел оборотившиеся ко мне раскрашенные лица. Мало девицы походили на красавиц девятнадцатого века. Да и на западных киноактрис тожескорее, на индейцев чинука в ожидании ритуальных жертвоприношений. В лукавом сиянии глаз я не сразу отгадал снегурочку, казавшуюся диковатой в росписях цветной краски. Глаза ее распахнулись широко, затем ударил сильный румянец, сбивая косметическую позолоту, и она, закрыв лицо, выбежала на черный ход.
Ну вот, убежала! зачем-то выглянула в створ запасного выхода Таня. Андрей Антонович, хоть вы сказали бы. Надо играть княжну Мери из Лермонтова, а Далматова отказывается.
А потом был литературный вечер, спектакль «Маскарад», и общественный суд над отщепенцем Печориным. Астра сыграла-таки княжну и с детской радостью кланялась «почтеннейшей публике». Когда стали потрошить «героя нашего времени», я вышел на балкон.
Вам понравилось? раздался тихий голос и, обернувшись, я увидел Астру в чудесном голубом платье лермонтовского персонажа.
Грушницкому надо было усы приклеить, полагалось так, начал я басом, сошел в тенорок, а закончил и вовсе где-то в фальцете.
А к княжне есть какие-нибудь претензии?
Ее сиятельство выше всех и всяких комплиментов.
Астра сделала низкий-низкий реверанс, приоткрывая белую грудь почти во всей незавершенной красоте. Перехватив мой взгляд, она отбросила меня танцующей улыбкой к перилам балкона.
Милостивый государь слышит звуки музыки?
Я слышал. И оторваться не мог от безумных серых глаз, чувствуя, что теперь уж все, что теперь пропаду я, сколько бы не трепыхался. И отступать уже некуда, а вся моя судьба уже решена и расписана где-то И снегурочка знает об этомнедаром ведь скрывает черной прядью свою улыбку. И в этом изогнутом подковой пространстве, с перилами и закрытыми окнами, осталась лишь малая лазейкамышиная тропка к выходу в пыльный и скучный школьный коридор со старыми партами. Можно туда юркнуть, спастись трусливо, если только получится вынести презрительную усмешку принцессы вслед.
Но все, что я смогэто взять в ладонь её тонкие прохладные пальцы. Шаг на плаху был сделан и память бессознательно выкладывала пророчество внезапного классика:
И пусть посмертною секирой
Вернется золотой чертог
За миг один в безумном мире
Отдать не жаль всей жизни срок.
И мы закружились в осеннем вальсе Шопена.
Кто сказал, что тонутьбеда? Неправда, нет ничего прекраснее погружения. В голову стреляют маленькие фейерверки, рассыпаясь хмельными иголочками, круговорот течения несет тебя в пропасть, и глаза напротив зажигают все, что еще не горит в твоей душе. Не жил тот, кто не падал в бездну этих глаз. Не жил. Так, коптил небо отпущенный срок, чтобы лечь в землю будущим перегноем. Только за этот единственный вальс отдал бы полжизни. А Астра затягивала все дальше и глубже в низвергающий Мальстрем продолжения, где с принцессы спадает мантия из голубого льда, оголяя плечо.
Казалось, что невидимая вуаль скрывает ее взгляд, и как только откинет снегурочка этот волшебный пологпропаду совсем. Бороться с нейвсе равно, что тянуть себя за волосы подобно Мюнхаунзевскому чудаку. Но все-таки я вынырнул, затянутый с головой в бездну: правда, когда прекратилась музыка и не без помощи завуча.