Я устремился вверх, барахтаясь и визжа совсем как тот свинцовый, утонувший недавно. Он долго-долго маячил внизу, а потом резко исчез, будто в прорубь. Меня тоже тянуло в пустоту. И воронка была уже рядом, виднелись даже ее кольца, отливающие изнутри тусклым гранитом. Но чем дальше вниз я уходил, тем хуже держала темнота. Она стала гораздо менее вязкой, и больше нельзя было плавать в ней, как в море; да и темнотой назвать ее было уже нельзяскорее, был это плотный туман, сквозь который доносились чавкающие хлопки и скрип ржавого железа. Нет! Нельзя туда. Там больно и плохо. Конечно, не так, если упасть в самом начале этой орбиты (недаром так неистово махал крыльями черный), но уж больно тоскливо. И сама боль там бесконечно-зудящая, как воспаленный нерв.
Мягкая тьма разорвалась белым косым надрезом. Обожгло холодом, воронка уползала и последним жестоким прыжком, в который были вложены разъедаемые ледяной пропастью силы, мне повезло обнять край волны и улететь прочь.
Зала, в которую бросил меня гранитный омут, была наполнена тишиной. Но тишиной осязаемой, создаваемой множеством находящихся здесь людей. Я понял, что это за место и удивился, что совсем не удивился.
Присутствующие были в грязно-зеленой одежде, либо в черном с полосками. Они разместились вдоль анфилады, ведущей к двум ребристым шарам. Кое-где слышались голоса, но большинство сосредоточенно молчали, даже те, кто имел на рукавах звезды, в полутьме переливающие багрецом.
Серые тоже были здесь. Они теснились в своих дурацких кепках с длинными козырьками. Странно было видеть их на вытянутую руку от себя, но здешний владетель рисовал, бросая на холст всех: тех, кто рассказал о своей близкой смерти, и тех, кто пять раз на дню смотрит на камень пустынного пророка; тех, кто ищет ответы в семи книгах, и тех, кто ответ нашел и записал его на красном листе, лежащем в стеклянном кубе мессии. Кресты и звезды остались за внешним пределом, а здесь было то, что ты есть на самом деле и никакие, хоть золотые двухпудовые цепи с ладанками не станут лестницей в небо.
Многие из сидящих в зале уходили. Одни возвращались быстро, всего минуты через две-три, другие исчезали совсем. Пропадали, в основном, люди в пижамах и гипсовых повязках. Человека в летном реглане вели под руки двое. Точнеепод руку, потому что второй не было. На ее месте шевелилась красная масса, дрожа лохмотьями и обрывками сухожилий. «У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим»,звенел далекий женский голос.
Неизвестно откуда взявшийся старик посмотрел на меня.
Кто ты? И как твое имя? Если не услышал своего имени, то будешь отозван.
Куда отозван?вспомнилась холодная бездна у края омута и я чуть не закричал. Я из ледяного провала выскочил и теперь никуда не уйду!
Из пустоты, говоришь, выбрался,старик казался удивленным,тогда в дальнем мире сильно нужна твоя сущность. Да. И неживые вещи остались при тебе,он задумчиво тронул бронзовую пуговку моей гимнастерки.Идущие к вратам оставляют все, что вратам не предназначено.
Я в сомнении ткнул в блестящий обруч на запястье старика.
Это купрос, последовал ответ. Медь, благословение древних.
Почти все окружающие, действительно, не имели стальных или пластмассовых вещиц: часов, никелированных пряжек и прочего, созданного человеком в обход природы. Изредка проблескивала медь, либо нечто серебристо-золотое; торчали из ремней деревянные ручки ножей, да оставалась целой одежда.
Старик еще раз поднес ладонь к моему лбу, но вдруг испуганно одернулся.
Твое время еще не пришло!
Полыхнуло огнем, стало трудно дышать, а через мгновение брызнуло каплями света в лицо, и меня понесло вверх, совсем как из артиллеристского окопчика на берегу Даугавы. Только не пели вокруг осколки, и небо стало не дождливым, а чистым и светлым, как в тот памятный августовский день сорокового года.
Глава 6Праздник Сталинской авиации
18 августа 1940 года наш ОСОАВИАХИМовский лагерь готовился к празднику. С утра девчонки-инструкторши обклеивали стадион портретами героев-летчиков, курсанты готовились к праздничному шествию, а мы с Веткой Полтавцевой копошились в небольшом помещении под трибуной, вытаскивая портреты Вождей и вручая их делегатам от отрядов. Вскоре остался только Клим Ворошилов, но его начальство почему-то сказало не выдавать. Мы поставили бывшего наркома у стенки, но едва отошли, появился завхоз Карпенко.
Ни, хлопцы, сказал Карпенко, освобождая антресоль. Придумали тоже! Не место маршалу у стенки.
А чем не место?
Тю! Прошлого раза там Фельдман стоял.
Завхоз вытер лысину кепкой и решительно взялся за угол стенда.
Ворошилова на чердак тащите, мы с ним германца под Харьковом рубали в восемнадцатом.
Мы затянули первого красного офицера, сверху поставив макет тачанки. Я порезал палец о миниатюрный облучок, а Ветка, у которой дядька, лыжный доброволец, вернулся с финской войны инвалидом, ругнулась тихо:
Ты б с ним лучше под Выборгом чухонь рубал. И сполоснув руки из крана с висящим шлангом, вышла на улицу.
Трибуны к этому времени расцвели багрецом флажков, собранных по всему лагерю.
Твои когда будут? спросил я чихающую пылью Ветку.
Эти охламоны закончат, и начнется тренировка.
Юные стрелки соревновались отчаянно и основательно, так что авансировать минут двадцать на личные дела я успевал и попросил Полтавцеву приглядеть за моей группой, если не подоспею вовремя. Ветка кивнула:
Заметано. А ты тогда отдай Далматовой вот это, Совета протянула мне бумажный пакет с вещами: футболка, небольшая книжка без обложки и круглое зеркальце. Вы, вообще-то, чего у меня тогда в комнате делали?
Я ж тебе говорил.
Говорил. А теперь расскажи, что было на самом деле. А то, как вафли мои жрать да на кровати валяться, так это вы можете, а Не выдержав, Полтавцева засмеялась. Ну и рожа у тебя сейчас.
Ветка, ты чего несешь, дура.
Ладно, не пыхти. Иди уже, куда хотел А что за срочность у тебяскоро ведь шествие начнется?
Дело у меня. Срочное.
А ну, а ну поподробней пожалуйста, сказала Ветка, наклонившись ко мне.
Я заерзал.
Да ну, там, в общем Веткина голова склонилась еще ближе, почти к моему лицу. Ты никак шалить начал? она ехидно прищурилась. Говори с кем!
Я сделал неопределенно-изворотливое движение, которого хватило бы вместо объяснения любому культурному человеку. Но не Полтавцевой. Наоборот, она двинула меня кулаком в бок, понуждая к раскаянию.
Признавайся! и, прижавшись совсем уже неприлично, подставила ухо. Можно шепотом.
Хотел я ей дурацкость сказать и ущипнуть пониже спиныдаже руку на талию положил. Но не успел. Сзади грохнуло остро и глухо. И обернувшись, мы увидели Астру возле перевернутого ящика с флажками.
Ты чего, Далматова? спросила Ветка.
Я ничего.
Астра тяжелым взглядом проводила мою руку, сползающую с Веткиной задницы, и продолжила:
А вот зачем ты, Совета, чужих
Запнувшись, она стала наматывать на локоть веревку с флажками из ящика, выдав напоследок с подделанным безразличием:
Вас, товарищ Полтавцева, в медпункт просили зайти.
У Ветки аж лицо вытянулось. Взгляд прыгал с меня на Астру. Приподнялись длинные руки. Большие глаза делались еще больше в разбуженном понимании происходящего. А потом уголок рта ехидно пополз вверх, без слов произнося приговор: «дура, говоришь, Саблин ну-ну».
Полтавцева за полсекунды смылась, а принцесса, домотав на руку флажки, швырнула их мне под ноги со всей силы. И так же быстро убежала.
Я постоял, хлопая ресницами, а потом захохотал. Придурковато, но радостно и громко. Только что две девчонки было со мной, потом баци обе в разные стороны.
Вещи, забытые Астрой в т о т вечер, были как перо жар-птицы: я все глядел на нихбыла-таки принцесса! Но сейчас они были грустным эхом прошедшего, тенью мечты, душевной Альгамброй, хранящейся в картонной коробке. И расстаться мне с этим сокровищем было труднее, чем Фебу с лавровыми вениками.
Ладно, отдам вечером.