Так вот, значит, какой стал онтот, что слепил себя из мертвого воздуха Пискаревки, а потом вынырнул в подвале тринадцатого дома; вислый и дряблый, как стариковский бицепс. И подделка эта его под «око силы» пахнет дешевым фокусом слабеющей потенции.
Только, чего он ко мне прицепился? Третья встреча уже, будто я медом мазан или звеню бубенчиками, как жертвенный козел. Эта его привязанность весьма обременительна. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. И сейчас бы уйти, раствориться где-нибудь среди лип госпитального парка, обтекаемых солнцем. Там есть еще ромашки и ветер, а земля в отрытых ямах не пахнет смертью.
Седой тонкий песок прорвался внезапно, обнажив сухие корни. Я хотел тронуть эти древесные кишки, однако постный ломоть грунта подался вниз и как-то разом осел. Вверху был свет и воздух.
Ко мне! Я прыгнул ближе к отверстию, кося в глубину коридора; глаз пропал.
Сержант, оклемался? Тогда давай сестричек наверх.
Девчонки припустили к нам, зачем-то прикрыв головы руками, но их опередил очкастый доктор. Он в два прыжка оказался близ воронки. А я тоже вдруг не стал его держать. Не взял штык наперевес, не стал могучей стеной на пути труса. Даже не дернул скользящий по склону его ботинок, а как последняя тварь бросился вслед за очкариком.
Но бледным пятном ударило в мозг лицо сержанта; наверное, в спинной, там тоже, говорят, находится серое вещество. Морозящий наждак потянулся от висков к шее, и я застыл, все еще делая нетерпеливо подталкивающие пассы под открывшейся лестницей в небо.
Такие лица долго саднили память в Режицком СОПРе, где меня с другими окруженцами кололи на верность родине особотдельцы мехкорпуса Лелюшенко. И много позже не давали спать лица солдат Ивановых, кружащих по всему Шауляйскому трактубез цели, без командиров, без о р г а н и з а ц и и. Сколько пропало таких ребят. Не из-за плохости, а просто потому, что рядом не было командира, комиссара или просто человека со «шпалой», который мог бы собрать их и повести в бой. И над всем этим, перекрывающий гул моторов и ржание тысяч лошадей, бьющий прямо в сердце вопль: «Братцы, командиры нас бросили!» И в самом деле, бросили ведь, не считая желторотых лейтенантиков при бессильном нагане.
Говорят, жить захочешьна все пойдешь. А я не мог. Не мог бросить этого вот лошадиноголового, не мог оттолкнуть пичугу в белом, не мог лезть наверх сам.
Сюда, быстрей! я закричал сестричке; выход наверх исчезал.
Он все более осыпался под каблуками доктора, и было видно, что грунт сворачивается, падая вниз. Места, точнеевремени, оставалось только на одного.
Дыра с воздухом и небом вверху зияюще манила, напевая ветерком прелесть слабодушного решения, зудел гнилой нерв, шепча с надрывом: «б е г и, с п а с а й с я!» Однако страхэто такой товарищ, что победив его хоть раз, на следующем рандеву можно дать ему хорошего пенделя, если сытое и спелое бытие не размягчит за это время. А здесь и того проще: помочь слабым и выбраться самому.
Делов-то! Много проще, чем в сотый раз бежать в атаку на качающийся горизонт по выжженной траве около станции Чернь. И толкает тебя на подвиг дрожащая в испуге девчонка, а не политотделец Якущенко с рыскающими глазами и наганом, упертым в спину.
Поднял я сестричку за тонкие крылышки и глянул, примериваясь, куда ее подсадить, а ходу вверх уже нет. Вместо дырыглинистый потолок в лохмотьях корней. А чуть дальше, в проеме коридора, что-то рвал на куски клубок волосатого могильника.
Мама, прошептала медсестра. Вера, кажется. Не к месту вспомнилось, что она работает в палате электросна.
Сержант, уводи ее!
Куда?!
Куда-нибудь!!!
В дрожании колючих стеблей опять пульсировал зрачок мертвого глаза. Аккуратную ловушку он пристроил, ничего не скажешь. Если бы не очкастый жизнелюб, меня сейчас полосовали бы терновые когти. Объемная галлюцинациявещь не больно уж хитрая, но в горячке вляпаться можно.
В голове смутно трепыхалась мысль, что битва будет один на одинсудьба, видно, свела меня с этим гадом. А путей к отходу не просматривалось. Бетон лишь немного задержит ползучие руки «василька», но все равно кустарник движется помаленьку, безопася отмершими ветками свой путь.
Лейтенант, сюда! заорал издали конеподобный сержант. Здесь выход есть!
Я отцепил ремень винтовки и кинул его сержанту:
Свяжи все ремни, девчонку на плечи поставь, потом меня вытащите. А я тут пока
То, что меня ждет очередная пакость, сомнений не было. И уверенности, что я смогу прижечь эту пакость тоже не было. Потому и ловил я в горсть утекающие секунды, чтоб их достало тем, за кого я в ответе. Квадратик бетона таял, будто сахар в чае, не в силах сдержать мертвые побеги.
Хому тоже не спас меловой круг. Хотя он, кажется, не должен был смотреть куда-то. А не смотреть нельзя, нет таких сил у человека перед лицом тьмы. Это, наверное, от предков осталось: кто видел опасность, у того было много больше возможностей уцелеть. Однако мне видение опасности шансов досыпало немногов подземном коридоре замаячил Генька Сыч.
Враг детства озабоченно склонялся, обходя что-то лежащее под ногами.
Дышит вроде, донесся его знакомый хрип. Шустряк!
Он сильно ткнул вниз палкой с особым, предназначенным для убоя котов гвоздем и, с натугой пошуровав, извлек наколотый красный комочек в жилах.
Здоровый какой! восхищался Генька, ковыряя тело доктора. Прямо кабан!
Харкало еще живое, умирающим стоном захлебывающееся мясо, а я только карабин бессильно давил руками.
Этот заразеныш, отравивший своим недолгим пребыванием на земле многие жизни, одним своим появлением будто в ледяную Неву окунул. Железными цепями оковал. И толку в осознании несчастья не было никакогоя боялся Геньку.
Такое было уже. В далеком двадцать пятом я так же смотрел, потея от страха, как Сычев измывается над слабым. Петя Кормов, мой товарищ по рыбацким делам, стоял на коленях, а Генька бил его ногой по лицу. Малолетний подонок, избив до крови Петю, расстегнул ширинку и, прицелившись, выпустил желтую струю. Петя, скуля, закрывал разбитое лицо дрожащими руками, а Сыч мочился на него, сладостно прикрывая глаза. Когда эта тварь заметила меня и поманила грозным пальцем, я побежал быстрее, чем к тележке с эскимо.
«Ты тоже ссы на него», приказал Генька, а один из его корешков, подкрепил слова увесистой плюхой. Так и лупили они меня, пока не сбежались на крики тетки с физкультурной демонстрации.
Мой двоюродный брат Генрих набить морду Сычу отказался.
Держи вот это, он протянул тусклую свинчатку и дал наказ подойти и без разговоров лупить в переносицу. Если сычевская «подписка» вмешается, то брат обещал помочь, а если «нет, то нет». Тогда, дружок, разбирайся один на один.
Подходя к мосткам, где должен был плавать Сыч, я увидел, что гнида залезла на деревянную сваю и собралась нырять. Решимость, разбавленная до потения подмышек, при виде Геньки исчезла вовсе. Но за спиной незримо стоял брат, с его презрительным «бздишь?», и я пошел к Неве.
Сыч готовился нырять. А я, увидев его водолазные приготовления, вспомнил вдруг, что ржавая посудина, которую недавно буксировали на Охту в ремонтный док, затонула аккурат возле Генькиной сваи.
Он, видимо, и двинулся головой в эту баржу, или застрял в каком-нибудь из люков, не знаю точно. Помню одно: не вынырнул, гад
Ты знал ведь, поднял голову Сыч и я увидел, что вместо левого глаза у него рваная дырка, забитая чем-то осклизло-зеленым. Генька поманил чешуйчатым пальцем. Иди сюда.
Мелко-мелко подернулась рябью кожа и затрусилась голова от нежданной встречи. Гимнастерка показалась чересчур большой, а рукавакороткими. И шея тоже стала вдруг длинной и ломкой, как стебель подсолнуха.
Иди сюда, длинный. Генька упер единственный вспухший глаз в мою сторону. Ты ведь знал, скотиняра. Знал и ничего не сказал про баржу.
Утопленник был на удивление свеж. Портили его лишь узкие, синеватые полоски поперек лба и еще волосатые дырочки на шее, открывавшиеся при каждом вздохе.
За твою беспримерную подлость, ты, длинный, будешь в должниках.
Я не знал, Сыч!
Не свисти. Генька досадливо отодрал пиявку с синего живота. Лезут и лезут, суки! Растер он извивающегося червя. Веди сюда этих. Акробатов.