Тут-то наваждение и сгинуло.
Ощупал я себя растерянно, еще не веря, что цел остался, даже за нос пребольно ущипнулда нет, и в самом деле цел! Токмо рано, скатертью дорога, радовался. Потому что из дыры бездонной, что в центре площади после статуи разверзлась, вдруг шар вылетелточь-в-точь с энту дыру размером. Черный такой Шар, блестит, словно жиром намазанный, а громадныйстрасть, больше любого дома в городе в несколько разов! Не успел тот Шар и взмыть толком, а за ним вже следующий лезет, круглым боком подпираеттакой же. В общем, для краткости, вылетело их несметное количество. Пока я пасть от удивления разевал, пали те Шары по краям площади, и раскрылись, словно маковые головки, отделив лепестки от чашечки и опустив их на землю на манер мостков. Тут же, будто по команде, люди разом зашевелились и потянулись гуськом в нутро тех Шаров проклятых, скатертью дорога, какие к кому поближе были.
Опомнился я, рванул прямо в толпу, на людей закричал.
Но не слухают они, не расступаются, будто и нет меня вовсе, а так, дух один бесплотный бродит, рот беззвучно разевает. Гляжу в ужасе и вижуа прямо передо мной в толпе родичи мои стоят. Папка с мамкой старенькие, жёнка любимая с двумя детками малыми, кум, с кем пил недавно Кинулся я к ним, за рукава хватаю, кричу, оттаскиваю, а они лишь улыбаются бессмысленно и сквозь меня пялятся. Нет меня для их очей, скатертью дорога, ни на ноготь нет, пропал, сгинул, умер я для них.
Вот тут-то ёлсы и повыскакивали со всех сторон, прямо из ниоткуда повыскакивали, да меня самого под руки схватили и в ближайший шар поволокли. Эхма, скатертью дорога! Чего мне их винить за такое обращение, они, как и те свинтусы, не ведали, с кем связались! Никогда в жизни я еще в такую ярость не впадалаж в очах от нее потемнело. И так одно непотребство кругом творится, да такое, что сердце от горя обрывается, так еще и меня, подлюки волосатые, вздумкали с остальными ровнять!
В общем, не даром меня люди Синяком прозвали. Лучшего момента было подгадать просто нельзя, чтобы душу вот так, во всю ширь отвести. Раскидал я тех ёлсов играючи, любо-дорого посмотреть было, как вверх тормашками кувыркаются, визжат, токмо хвосты и рога в воздухе мелькают! А парочку особливо крепких и нахальных схватил прямо за те рога да лбами друг о дружку так поцеловал, что рога-то и пообломал. Напрочь. Ох, и страху я тогда на них нагнал, до сир пор вспомнить приятственно! Потрясенные до кончиков хвостов, глянули ёлсы на своих собратьев свежебезрогих, возле ног моих в осадок на мостовую выпавших, да как бросились наутектокмо пятки засверкали!
А я, пользуясь моментом, снова к своим родичам кинулся
Но не дали мне завершить правое дело. Загудело вдруг в небесах, зашелестело жутко, словно жестяная крыша от свирепого ветра в раздрай пошла, глянул я вверх и обмерприбыло к ёлсам подкрепление. И подкрепление, надо сказать, сурьезноеприлетели трепыхалы железные, феликсами в преданиях прозываемые. Прилетели числом девять, о землицу грянулись, и превратились в жуть жуткую Потому как упали-то они птицами, а с землицы поднялись страшилищами здоровенными, выше моего роста кажное, да еще и четырехрукими.
И на меня пошли.
Нет, думкаю храбро и отчаянно, не дамся! Не на того напали, скатертью дорога! Да и терять мне все одно вже нечего! Осмотрелся я лихорадочно, пытаясь что-либо придумкать, глядьа совсем рядом знакомый стражник стоит. Стоит и лыбится по-дудацки, словно не беда кругом, а представление лицедейское! Вырвал я у него алебарду и первому же феликсу, что на мою свободу посягнул, так промеж буркал засветил, что звон на всю площадь разнесся, а вся эта хренотень разом с копыт сковырнулась. И четыре руки не помогли. Токмо не испугало энто остальныхэнто тебе не ёлсы трусливые. Одним словомфеликсы железные! Прут на меня, страховидлы проклятые, руки расставили, гляделки горят, зубы щелкают, еле успеваю алебардой отмахиваться. Лбы больше не подставляют под удар праведныйнаучены. А их руки, коими они крутят, как мельничный ветряк крыльями, алебарда не берет, токмо искры высекаетжелезные же, понимать надобно.
Не выдержал я такого напора, скатертью дорога, попятился
И не учуял ловушки подлой. Не узрел, как ступил на черный лепесток, услужливо шаром мерзким сзади под ноги подставленный Вскинулся тот лепесток с земли, будто пружина тележная, да и закинул меня вместе с алебардой в поганое нутро Шара Черного! Кувырком закинул, как я давеча ёлсов кидывал. Рухнул я на дно, все бока отшиб, но вскочил, боли не чувствуя, и обратно рванулся Поздно. Встал лепесток на место, запечатался крепко-накрепко, перекрыв всякий выход, и объял меня со всех сторон мрак кромешный И снаружи объял, и в разум мой вошел, помутил, стуманил. Уж не помню, сколь долго выл я в ярости неизбывной, да слепо на стенки с кулаками бросался... Пока вовсе, скатертью дорога, от мук душевных, несказанных, сознания не лишился.
Пригрезился мне сон странный. Будто лечу я сквозь пустоту черную, непроглядную, в тишине первозданной, сам собой лечу, волей своей собственной, и ничего вокруг нет, акромя той пустоты, разве что где-то в далях страшных, разумом неизмеримых, какие-то малые искорки сверкают
А после в очах вспыхнул свет и я очнулся.
Чтобы досмотреть кошмар полностьюнаяву.
Сел я на полу Шара Черного, продрал очи кулаками, да распахнул пошире Гляжуа Шар-то вже и не Черный! Пропала чернота полностью, и не токмо она, скатертью дорога, а вообще всякий цветпрозрачными стали стенки. И вот там, за энтими стенками, лежит мир странный, незнакомый, ярко-красочный. И природа в нем чудная, невиданная: что трава, что деревьясплошь зелень изумрудная, и небо синевы удивительной, и облака на нём не блеклые, как у нас, а белоснежные Но самое главноеНебесное Зерцало совсем другое. Махонькое такое, и цветом и размером прям как яичный желток, зато яркоестрасть, смотреть больно, скатертью дорога, слезы враз наворачиваются и ручьем бегут!
Зажмурился, опустил взор, потряс башкой
Опосля потряс еще разок.
Нет, не померещилось.
Вокруг меня таких же шаровтьма несметная, более чем в своем городе несчастном я видывал, стоят на земле часто-часто, словно яйца в безразмерном курятнике, и ёлсы людей из них выгоняют, и народу стокмо, будто тот народ со всего домена собран
Как шибануло меня тут по мозгамбодрячок так не охаживал.
Со всего домена
Да со всего домену и естьвидно, взаправду День Страшного Суда грянул, и сгинул мой прежний мир на веки-вечные.
Стою я, значит, зрю, скатертью дорога, башка трещит от мыслей бестолковых и кругом идет, а черное дело тем временем своим чередом катится: те из Шаров, что от людей вже освободились, другой работой занялись. Опустится шар на свободное место, снова подниметсяа на том месте вже изба готовая стоит. Новенькая, как с иголочки, ладная вся, наличники резные, крылечко крашеное с навесом, двускатная крыша черепицей красной так ровно выложена, как токмо именитым мастерам под силу. Не работаа загляденье, искусства произведение. Я сам коваль именитый, хоть и бывший, не понаслышке ведаю, каких трудов стоит настоящая работа. Шары же пекут избы, словно блины, без остановки и продыху
Да токмо не дали доглядеть мне, потому как, скатертью дорога, в энтот момент обо мне самом вспомнили. Прорезался в боку моего Шара выход, опустился лепестком прозрачным на землицу, дохнуло мне в лицо свежим воздухом, пряным, незнакомым
А там, снаружи, вже феликсы железные почетным полукругом выстроились, меня поджидают. Даже тот, зараза, оклемался, кого я промеж глаз алебардой приложилпо вмятине приметной и узнал. Крепкая все-таки башка у феликсов, нечеловечески крепкая. А энтот, меченый, заметив, что я на него уставился, одну из своих четырех рук поднял и пальцем меня поманил. Выходи, мол, не тяни время, все одно судьбину не переломишь.
Вспомнил я, что где-то моя алебарда здесь валяться должна, присел на корточки, пошарил вокруг, взора напряженного от феликсов не отрываячтобы чего неожиданного, отродья проклятые, не выкинули Нашел. Поднялся снова, перехватив древко поудобнее, да сжал в руках своих ковальскихкрепко так сжал. Крепче, чем любимый молот во время работы. Ну нет, думкаю остервенело, не пойду. Все равно не бывать по-ихнему. Сдохну прямо здесь, отбиваючись, но не выйду на энту землицу неведомую, на муки людские приготовленную. Всю семью мою оприходовали, страховидлы проклятые, да так, что память у всех отшибло начисто, значит, и не мои они больше, не родичи, а так, куклы безликие, лицедейские, ни на что ни годные