А-ах!
И нету больше легкомысленного ветерка. Разнесло в мелкие, мгновенно растворившиеся клочья мощными потоками воздуха, рожденными движением громадины, которая есть ни что иное, как
Махина. Мчится стальная сегментная змеюка, даже не заметив тщетных потуг приблудного ветерка познать, что же она такое. Махине хорошо: застоялась без дела на Краю Домена. А теперь можно, наконец, насладиться вольным простором, раздвинуть горизонт широкой стальной грудью, спеть стремительную песню быстро вертящихся колес. И неважно, что на этот раз в ее утробе нет ни товаров, ни людей, коих она призвана перевозить, разве неудержимое напористое движение само по себе не прекрасно? Ведь как от ее появления сразу оживляется лениво дремавший до того пейзаж! Впрочем, седуны все-таки есть, хоть и немного. Но какие-то бестолковые. Хотя бы потому, что забрались не в людской вагон, где седунам полагается быть во время переезда, а на переднюю площадку грузовоза, что стыкуется с людским вагоном. Впрочем, что с них взять, ведь это
Бандюки. Ватага Рыжих. Рассевшись кружком, они сидят с насупленным видом, зябко кутаясь в армяки от яростного ветра, задувающего на площадку с боковин вагона. И чтобы хоть как-то отвлечься от черных дум, каждый пытается мечтать о чем-то своем, светломв силу своих способностей. Жила, например, давно мечтает об Аркане Самоловном, который как ни киньхоть вкривь, хоть вкось, хоть с жуткого перепоя, хоть с тяжкого похмелья, а все одно в цель попадет. Ухмыл тешит себя мыслями о Балабойке Самогудной, у которой струны как ни троньа все песня. Авось в этих неведомых краях и посчастливиться найти бандюкам столь лелеемые в душе вещицы. Недаром ведь байки о них и других столь же чудесных штуковинах, якобы оставшихся от Неведомых Предков, но ныне утерянных, издавна гуляют по Универсуму Буян мечтает о Сабле Самобойной, которую невозможно сломать даже под колесами Махины, не то что об ее дверцу. Беды, казалось, преследуют его с самого начала погони за строптивыми беглецами. То вот любимого его оружия наглецы лишают, то всю одёжку чуть не приводят в негодность и неупотребимость, залив её какой-то белой липучей гадостью. По видуточь-в-точь густая мыльная
Пена. Которой исходят бельевые корыта и ушата в канун большой стирки, в любой веси или городе. Проклятая пена Она отваливается примерно через полчаса. Сама собой. Сухими ломкими хлопьями, словно перхоть с шевелюры великана, и тут же уносится ветром. И это после того, как вся ватага в течение этого получаса, высунув языки от усердия, чистит подручными средствами (например, тупыми кромками сабель) одежку «виновников торжества». Что, понятное дело, никому настроения ничуть не прибавляет, так как не любят бандюки усилий, потраченных впустую. Но мрачнее всех вместе взятыхсам
Ватаман. Ватаман давно уже устал матюгаться, но ватажники все еще старательно отводят глаза, чтобы ненароком не встретиться с его с бешеным взором. Ватаман ни о чем не мечтает. Он просто злится. Ох, лют ватаман, лют и страшен! В эту пору от него можно получить такую оплеуху, что запросто улетишь с площадки в небесатрепыхал ловить. И злится ватаман не потому, что ватага его оказалась такой никудышной в серьезном деле. Вернее, не только поэтому. Больше всего его бесит то, что куда-то подевалась вся честно награбленная
Жратва. Жратву явно кто-то спёр. И этот кто-то, скорее всего, именно тот анчутка, который бегал по крышам вагонов, чтоб ему треснуть два раза пополам и три раза поперекот той прорвы жратвы, которую он спёр. Нет, это ж в голове не укладывается, какова наглостьведь всё стащил, всё, что не успели дотрескать во время попойки! Мало тогосивуху и ту уволок, так что и опохмелиться абсолютно нечем! Ватаман прекрасно понимает, что гоняться теперь за этим хвостатымпустое дело. И к тому женебезопасное. А вдруг там этих волосатиковпруд пруди? Сидят в каком-нибудь вагоне (даром, что заперты), от мала до велика, и уписывают дармовщинку за обе щеки. Могут и сами по рогам надавать Эх, как же муторно на душе у ватамана! Давно дела у него не складывались так паршиво. Давненько. И тяжелый взор Хитруна все чаще и чаще, к громадному облегчению остальных, оценивающе падает на худого кудрявого слава. Кто же еще может быть виновником всех бед, свалившихся в последнее время на ватагу, как не
Скалец. Скалец, скукожившись возле перилец площадки, лежит на спине, глубоко утопив подбородок под задранный до ушей воротник армяка. Раньше он вряд ли мог такое проделатьбольно уж вонял злополучный армяк, «одолженный» ему зловредным Благушей. Теперь же, после «чистки» пеной, от армяка шел какой-то прямо морозный, свежий запах, вдыхать который было одно удовольствие. Лежит Скалец, сопит, и косит глазами поверх воротника на удивительные красоты, мелькающие за пределами грузовой площадки. То густой ельник подступит прямо к дваредью рельсов, так что мохнатые лапы шоркают по самым перильцам, то ясная лиственная рощица приветливо кивнет на ветру, то посветлеет и мелькнет луг, заросший цветами и не тронутый ни зверем, ни человеком, а то вдруг проскачет стая козлов, чтоб им пусто было за тот испуг Лежит Скалец. Лежит и старательно не замечает повышенного внимания ватамана к собственной персоне. Чувствует шельмец, как грозовые тучи сгущаются у него над головой. И чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, как и бандюки, мечтает о том, чего у него нет и никогда не былоо торгашеской сметке. О том, как здорово было бы владеть всем этим доменом, всем его богатством природным. Сколько дерева можно отсюда вывезти! Вывезти, пустить подешевше, все равно ведь халявное, да и сплавить в Океанию, или в Иней, или в Оазис, или да в любой домен любой из шести Великих Граней, кроме Бурелома, дерево везде и всегда в цене! Ах, как запели бы остальные торгаши, когда он так обломал бы им цену! Как запели бы! Да слезами б горючими умылись! Всех бы сразу разорил до нитки! И Благушу ненавистного в том числе, из-за него все эти мытарства да что Благуша, мелковато он мыслит, выше брать надостаросту в кулаке надо зажать, да так, чтоб и вздохнуть без него не смел! Да что там староста?! Сам Гусь-Зазеркальный на него работать будет! Меблишку там ладить из его, Скальца, дерева, посудку разную, поделки детские
А Махина все бежит и бежит по Проклятому домену, и ничего в нем проклятого нет, разве что вместо людей ёлсы с козлами вперемешку обитают, и те, и другиенепуганые. Да такие, заразы, непуганые, что без жратвы всех оставили, дуболомы рогатые
Скалец украдкой косится на ватамана, ухватывает момент, когда тот отводит от него сумрачный взгляд, и тихонько поправляет упрямо выскальзывающий из-под полы шмат сала, тот самый, с которым проснулся под щекой вместо подушки, да потом и заныкал, обнаружив, что более ничего не осталось. Делиться ему не хочется. Ведь не заснул бы на нем, так и того не осталось бы
В этот момент Махина явно начинает замедлять ход.
Ватаман сразу вскакивает и начинает орать, как оглашенный:
Заспались, замечтались засранцы, кровь из носу! Не видите что ли, остановка близится! А ну поднимайтесь!бешеный взгляд Хитруна снова падает на Скальца, и усы ватамана немедленно встают дыбом.А тебя что, худоба, мои слова не касаются?! Нечего тут брюхатым бревном валяться да невинность из себя строить
Ватаман запинается. Притихает. Озадаченно чешет могучей дланью в затылке, так что хруст стоит, как при ломке хвороста. Повскакавшие бандюки настороженно смотрят на него, пытаясь понять, что он там опять придумал, и потихоньку разминают затекшие от долгого сидения, застывшие на пронизывающем ветру косточки.
Бревно,задумчиво бормочет Хитрун, опустив глаза долу.А ведь может получиться Это что ж получается, опять этот доходяга мне идею подсказал?
Скалец ловит на себе ревнивые взгляды бандюков и мысленно злорадствует. Не все ж им в любимчиках ходить, разогни коромысло, пора и очередь уступить.
Наконец Хитрун поднимает взгляд и пальцем манит Ухмыла к себе. Ухмыл, на всякий случай криво ухмыляясь, подходит не спеша.
А ну, сымай саблю, щучий сын. Сымай, сымай, кровь из носу, не тяни время.
Приказ ватамана буквально вгоняет Ухмыла в столбняк. Недоуменно, встревожено переглядываются и остальные бандюки.
За что, батько, такая немилость?!