Не хочется как-то по хребтине
Ну а как иначе. «Никакого секрета здесь нет».
Не знаю, после паузы промямлил Ким. Я всё никак не могу дописать портрет.
На самом деле, Ким не особо боялся полицейских: даже на митингах звенья хищников с мёртвенно-чёрными забралами по какой-то невиданной причине огибали его стороной. Причина сомнений была в другом.
Ремесленник от мира живописидизайнер с факультета СПБГУон всегда чувствовал себя лишним в этой богемной тусовке: среди андерграундных художников, многие из которых закончили престижные Академии, стажировались в Европе, выставлялись в галереях.
Ким не учился академическому рисунку, ни разу не был на «обходах» вообще смутно понимал, чем занимаются в стенах художественных институтов и никак не мог выучить фамилии неизвестно-модных живописцев. Варясь в этом бульоне из современных творцов, он чувствовал, что никогда не растворится в нём, так и оставшись инородным предметом, попавшим в котёл случайно.
И лишь Геворг принимал его полностью и без остаткаэто Ким знал точно. Не потому, что между ними были какие-то особенные отношения. Просто Геворгу было плевать на всех одинаково.
Ну смотри, место ещё есть.
***
Ким вернулся домой уже под утро. Скинул ботинки и не раздеваясь прошел в спальню: на стенах тёмной комнаты висело десять картинпастель, масло, темпера, акварель. Одиннадцатая стояла на мольберте: из сумрака на Кима смотрела бесполая, безволосая, безликая голова на тёмно-синем фоне. На холсте были лишь очертания, контуры лица, в центребелая грунтовка, нетронутая краской, которая медленно, словно рана, затягивалась масляными цветами. Затянется ли она до конца, не знал даже Ким.
Пройдя мимо головы, он рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку. Спустя пару мгновений драгоценной тишины, глухим, но всё ещё зычным басом где-то наверху заговорил телевизор. Ким беззвучно выругался и накрыл голову ещё одной подушкой.
Выше этажом жил дряхлый, одинокий старик, который никогда и никому не отворял дверь. Пару раз он топил Кимасоседи старика вечно жаловались на шум, иногда даже на нестерпимую вонь. Но ничего не менялось. Сначала многие думали, что он просто мерзкий, озлобленный на весь мир старикашка, который только и думает, как бы напакостить всем вокруг. Но потом понялион просто глух.
Ким заснул только с первыми лучами рассветного солнца. Длинный день наконец подошёл ко сну.
Глава 3. Ленинград, 1982 год
Летний город захлёбывался, упиваясь холодным дождём: вода смешивалась с жёлтыми огнями фар, грохотом трамваев, брусчаткой, старыми зданиями, принимала форму старинных дворцов и доходных домов, застывала в форме букв «Ленинград». Бурмистров бежал по узкому тротуарувперёд, к оранжевому замку, золотой шпиль которого, словно маяк, упирался в свинцовое небо. Бумаги держал под плащом:
«Уж лучше сам промокну»
Миновал крохотный мостик и арку, вбежал в квадратный двор Инженерного замка. На втором этаже всё ещё горело одно окошко:
«Успеваю!»надежда отдалась в груди тихой мажорной ноткой.
Распахнул тяжёлую дубовую дверь, взбежал по лестнице и нырнул в лабиринт дворца. Когда-то давно здесь были покои Павла Первого. Безрассудно широкие залы, отделанные золотом и мрамором, разбили перегородками, чтобы в них могли поместиться десятки комнаток-контор со сложновыговариваемыми аббревиатурами на дверях и столь же сложноосмысляемыми задачами.
Бурмистров искал вполне конкретную мантру: ВНИИГПЭВсесоюзный научно-исследовательский институт Государственной патентной экспертизы. Говоря прощепатентное бюро, которое находилось на втором этаже.
Алексиевич лениво собирал бумаги, чтобы запереть их на ночь в шкафчике своего старого стола. Было уже за восемь, когда к нему в кабинет вломился мокрый, долговязый мужчина в толстых очкахот неожиданности Алексиевич вздрогнул.
Вас стучать не учили?! испуг резко сменился раздражением.
Длинные коричневые волосы патлами падали на плечи, рот был окаймлён жиденькой бородкой.
Я знаю, как вынашивать детей вне тела матери, незваный гость, казалось, вообще не осознавал своей бестактности.
Из груди Алексиевича вырвался вздох отчаяния. Эта сценка разыгрывалась перед ним уже в тысячный раз: каждое движение, каждую реплику он знал прекрасно. Очередной гениальный изобретатель с очередным гениальным изобретением: сейчас он дрожащими руками достанет кипу замаранных бумаг, которые на деле окажутся идиотскими записками сумасшедшего, в которых нет и крупицы здравого смысла, самое полезное применение которымподпирать вечно шатающийся шкаф в кабинете Алексиевича.
Но каждый актёр должен играть свою роль. Да и где-то в глубине души ассистента патентного бюро ещё тлело желание найти ту самую жемчужинутлела вера в то, что тысяча первый сумасшедший всё-таки окажется новым Ломоносовым, ну или на худой конец Поповым.
Алексиевич взглянул на гостя, перевёл взгляд на окнодождь и не думал утихать. Он вдруг осознал, насколько сыро в кабинете и поёжился от этой всепроникающей, всепропитывающей мороси.
Садитесь, устало сказал он.
***
Пепельница превратилась в небольшой дымящийся вулкан из окурков. Алексиевич разговаривал с Бурмистровым несколько часов. Ассистент, компанию которому составляла лишь одинокая настольная лампа, зарылся в расчёты, теоретические выкладки и выводы учёного.
Чем глубже он погружался в мысли Бурмистрова, пытаясь выискать хотя бы нотку безумия, тем сильнее убеждался, что её там нет. Это была идеально-чистая, почти стерильная работачёткий логический механизм. Всё это звучало слишком здраво.
Учёный оставил все свои бумагиа прямо поверх одного чертежа написал телефон для связи.
Алексиевич потёр рукой сухие, одатые песком глаза и взглянул в окнодождь давно прекратился. По сине-серому небу всё также были размазаны чёрные кляксы туч, очерченные бледно-оранжевой зарёйсолнце в летнем Петербурге никогда по-настоящему не садилось.
«Сколько сейчас времени? Пол первого? Или уже пять? Нужно поспать»
Ехать домой не было никакого смысла, так что Алексиевич решил прилечь на небольшом красном диванчике прямо у себя в каморке: разбуженные пружины встретили его недовольным тихим скрипом. В раскалывающейся голове до сих пор пульсировала реплика Бурмистрова:
«Детей можно будет выращивать точно также, как огурцы и помидоры. Мы в космос летаем, атом приручили, а плодимся до сих пор как какие-нибудь орангутангину что за глупости? Женщины тратят свои силы на вынашивание и вскармливание детёнышейгде ж такое видано в наш век. Никакого прогресса»
Алексиевич засыпал тревожным сном: сознание медленно сползало в тёмную бездну, отчаянно цепляясь за россыпь вопросов, главным из которых был:
«Кто же вы такой, Олег Григорьевич?»
Глава 4. Петербург, 202? год
В мрачный омут винного бара падали и падали людикрохотное заведение жадно глотало посетителей, посетители жадно глотали капли свободного воздуха. Дверь то и дело открывалась: румяные, разгоряченные морозом и спиртным, с распахнутыми пальто, шубами, с белым песком снега на головах и плечахлюди жарко спорили, увлеченно обсуждали, страстно признавались.
Получив короткую передышку, выйдя из искусственной чиновничьей комы, город гулял, пил, ел, жил, ибо второго шанса могло уже не представиться: никто не знал, чьи судьбы завтра сломаютсянавечно, чьи двери завтра закроютсянавсегда.
Ким проводил свой выходной так, как любил больше всего: в компании незнакомки, за бокалом вина. Он всегда назначал первое (и последнее) свидание в бареалкоголь прекрасно смазывает грузные, угловатые фразы, которые непременно лезут из вас при первой встрече.
Кажется, её звали Иванна: в мерцаниях десятков свечей казалось, что хрупкие черты лица ее были сделаны из тончайшего фаянса. Она постоянно говорила: рассказывала про самые дурацкие свидания, про секс, про неудачные отношенияКиму было плевать.
«Говори, говори что хочешь, без остановкитолько не отводи взгляд».
Пока она рассказывала что-то про своего бывшего, Ким, растворённый в вине, растворялся в её огромных серых глазах.
Кстати, у меня кое-что для тебя есть, неожиданно сказала девушка.