Получилось ничего себе.
Получилось очень даже хорошо, однако я разглядывал свое произведение без обычного в таких случаях удовольствия. В соседней комнате негромко бормотал телевизор; я раздумывал о том, что перед сном мне так или иначе придется прервать добровольное заточение и с гордым видом проследовать мимо родительской комнаты в туалет. Я механически водил красным фломастером, добавляя крови на изогнутых когтях, когда не то шепот, не то вздох за моей спиной заставил меня обернуться.
Некоторое время я недоуменно оглядывал комнату; звук повторился - тогда я понял, что вздыхает мой цветок. Лепестки его все еще были плотно сомкнуты, но их как будто распирало изнутри, как будто надувало воздухом, и весь цветок подрагивал, как антенна на движущемся автомобиле.
Я подскочил к цветку и грохнулся перед ним на четвереньки.
Бутон увеличивался в размерах. Мне казалось, что я слышу шорох, потрескивание и даже приглушенный гул, будто в метро. Оттуда, изнутри. Все это было так странно, что я впервые ощутил нечто вроде беспокойства.
В соседней комнате - в соседнем мире - включенный телевизор передавал нежную мелодию, ничего общего не имеющую с тяжелым роком.
Лепестки едва заметно дрожали. В какой-то момент мне показалось, что их расталкивают изнутри. Пинают, заставляя открыться. В этой заключенной силе было что-то от асфальтового катка, сорвавшегося с обрыва и теперь несущегося вниз. От пожара, с дикой скоростью пожирающего ажурный пластик.
Я отпрянул.
В этот момент в доме вырубился свет. Погасла настольная лампа на моем столе, выключился телевизор в соседней комнате, и папа громко сказал: Что за черт!
За раскрытым окном были летние сумерки. Я слышал, как родители переговариваются, как папа открывает входную дверь, чтобы посмотреть на счетчик с пробками и проверить, есть ли свет у соседей
Я сидел в полутьме перед раскрывающимся цветком, а нежная мелодия все звучала, и беспокойство мое толчками перетекало в страх. Я знал, что через минуту черные лепестки разомкнутся и я увижу, что внутри. Случится то, чего я так ждал все эти месяцы. Почему же я не чувствовал радости? Почему в комнате становится все холоднее?
Секунды бежали, но я уже не хотел, чтобы лепестки раскрывались. Я готов был зажмуриться, я не желал видеть, что внутри!
А лепесткам плевать было на мое желание или нежелание. Вот они дрогнули сильнее
Заверещав как заяц, я вцепился двумя руками в стебель. Меня отбросило, будто цветок был под высоким напряжением, я отлетел и врезался спиной в письменный стол, но и вазон не удержался, слетел со своей скамеечки и грохнулся на пол. Цветок лежал теперь на боку; я нашел в себе силы подняться, подпрыгнуть и двумя ногами приземлиться на дрожащий в конвульсии бутон
Помню хруст.
И помню, как оборвалась мелодия.
*
Я пришел в себя через неделю примерно, и человек в белом халате, которого я увидел над собой в переплетении трубок, - этот совершенно незнакомый человек был явно обрадован таким поворотом дел.
Потом я увидел над собой папу и маму. Но не сразу узнал, честно говоря. Оба были в белых халатах, оба здорово осунулись, а папа сильно поседел.
Я ничего не помнил с того момента, как цветок открылся. Ничего, кроме мелодии. Да и та скоро забылась.
Никто не мог объяснить толком, что случилось со мной в тот вечер. Когда погас свет, мама услышала мой крик, стала звать меня, но ответа не получила; когда папа выломал запертую дверь комнаты, я лежал на истоптанном цветке, и весь ковер был перепачкан землей из вазона и кровью из моего носа.
Доктора сошлись на том, что, играя в футбол, я получил травму головы, которая дала о себе знать спустя некоторое время. Открылось носовое кровотечение, я потерял сознание, а напоследок поврежденный мозг порадовал меня кошмаром (а в игре мы и в самом деле столкнулись лбами с Антоном Игнатовым, здоровенным баскетболистом из седьмого А, и шишка получилась преогромная). Я впал в кому и запросто мог помереть, если бы не здоровый организм и квалифицированные усилия врачей.
Я провел в больнице все лето и начало осени, а будучи выписан, шатался от сквозняков и на уроках сидел, как полено. Пришлось пропустить год; тяжелый рок с тех пор вызывал у меня головную боль, и все цветочные ящики пришлось выбросить.
Меня освободили от физкультуры, зато и армия теперь не грозила. Мама тряслась надо мной, как осина над подосиновиком. Поначалу даже старалась держать постоянно при себе, эта опека раздражала - в то же время мне было жаль маму
Я не рассказывал ей о своих снах.
Примерно раз в месяц мне снилась мелодия. Та самая.
Тогда я просыпался мокрый и трясущийся. А два или три раза даже намочил постель. К счастью, удалось выкрутиться и скрыть это от мамы
Прошел год, а потом еще и еще. Я вырос, окреп, болел не больше и не меньше, чем прочие школьники, малокровием не страдал, в обморок не падал и учился нормально. Врачи утешали родителей, уверяя их, что серьезных последствий травма не имела.
Кошмарный сон с мелодией приходил все реже. А когда мне исполнилось восемнадцать, и вовсе перестал меня тревожить.
*
Прошло двадцать лет, и я нашел свою судьбу в крупной конторе, торговавшей недвижимостью. Карьера моя в качестве маклера рванула вверх, будто воздушный змей; у меня как-то сразу получалось расположить к себе клиента, подчеркнуть выгодные стороны сделки и затенить - но не замолчать! - невыгодные. Работа доставляла мне удовольствие; начиная работать с новым клиентом, я чувствовал себя мастером, усевшимся за шахматную доску. Всякая сделка была для меня призом - большим или маленьким, но всегда заслуженным, честным и очень приятным.
Я возился с малогабаритными клетушками, с блочными холодными распашонками, с бывшими коммуналками величественных развалюх исторического центра; несколько раз мне случалось провернуть по-настоящему большие сделки, однако та, что намечалась на этот раз, обещала стать самой крупной за всю мою карьеру.
Продавался дом о трех этажах, с колоннадой и флигелем, с автономной электростанцией и паровым котлом, с каминами, конюшней и садом - словом, продавалось строение из тех, что назывались в свое время господскими усадьбами.
Дом был молод - пять лет назад его начал строить для себя художник, чрезвычайно ценимый на Западе и почти неизвестный дома. Стройка затянулась на четыре года; год назад художник отпраздновал, наконец, новоселье, несколько месяцев счастливо прожил в доме своей мечты и умер от инфаркта. Нынешний продавец был его сыном, молодым человеком лет двадцати с небольшим, одетым стильно, но неряшливо, с очень узкими - ненормально узкими, как по мне, - зрачками.
Первым делом я выяснил юридическую сторону вопроса. Подтвердилось, что сынишка действительно является единственным наследником папаши; рано утром в субботу двадцать седьмого октября мы вместе - на его машине - двинулись оценивать особняк.
Ехать пришлось полтора часа. Я мысленно отметил в графе Расстояние: далеко. Будущий клиент мой нервничал за рулем, вслух костерил неправильных, с его точки зрения, водителей, не потрудившихся уступить ему дорогу, рывками бросал машину то вправо, то влево, без надобности нарушал правила и резко тормозил, - короче, когда мы добрались до полосатого шлагбаума искомого дачного кооператива, нервы мои, на работе обычно подобные наполненным парусам, опасно напряглись.
Шлагбаум был поднят и, кажется, навеки. За разбитым окошком будки человеческого присутствия не наблюдалось. Я вздохнул и мысленно отметил в графе Охрана: предполагается.
Мы въехали на территорию кооператива. Справа потянулась длинная и узкая полоса воды - не то залив, не то чей-то приток, не то просто краешек болота. Я вспомнил, что клиент мой упоминал какой-то пляж; наверное, это не здесь, успокоил я себя.
Кооператив был странный - одна длинная улица. Недостроенные дачитаких было большинство - чередовались с низенькими, по окна вросшими в землю сельскими домишками. Разбитые окна, просевшие крыши, сорняки, встретившие осень на гордой отметке два метра ростом, - по всей видимости, здесь много лет не ступала нога человека.
Опель трясло на ухабах.
- Соседи тут живут? - спросил я клиента.
Тот пожал плечом: