Кто этоПятница?
Он хмурится и опускает глаза, чтобы, спустя пару ударов сердца поднять голову и честно посмотреть в мое лицо:
Есть такая книга«Робинзон Крузо». Очень старая, но мне нравилась. Там протут он запинается, спотыкаясь об отсутствие моего прошлого, и слово становится поперек горла. Как в двух словах передать восторг от прочитанной книги? Замолкает, смотрит на меня, будто я должна его понять без слов, должна увидеть все, что он хочет сказать в мимолетном жесте, во взгляде сквозь полуприкрытые веки, но все, что я чувствуюкак сильнее сжимается его рука, как становится горячее кожа. Люди больше не хотят близостиони просто хотят быть в одном помещении. Его зрачки больше не режутони стали широкими, чтобы не ранить, чтобы медленно скользить по моему лицу легким прикосновением. Люди больше не хотят близости. Его взглядтонкое перышкои он нежно спускается по скуле к основанию челюсти, забираясь во впадину за ухом. Люди больше ничего не хотят. Он разжимает ладонь, выпускает мои пальцы и тянется к вороту моей курткимолча слушаю, как заходится мое сердце, когда звук расстегивающейся молнии оглушает меня. Провожу языком по сухим губам и смотрю, как напрягаются крылья его носа с каждым новым вдохом. Его пальцы скользят по моей шее. А может, все-таки хотят? Может, есть еще люди, хранящие внутри жизнь? И она тянется к другой жизни. Его пальцы спускаются к ключице и подцепляют провод наушников.
Что ты слушаешь? спрашивает он. И, не дожидаясь моего ответа, тянет за них, выуживая тонкий, узкий, невесомый аудиоплеер. Он тянет его, и наушники соскальзывают с моей шеи, оказываясь у него в рукахбусинки моих наушников забираются к нему в уши, и он нажимает «play» музыка оживает в его голове, а зрачки становятся узкими.
Глава 3
Вокруг так много людей. Они мельтешат, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много
Он смотрит на неё, и впервые за все время их знакомства она его раздражает.
Это не катастрофа, глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза, и тамнемые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачковего вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:
Слушай, ты не первая, и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженнымэто что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?
Ты же не маленькая
Вот именно, тихо шепчет она.
***
«И снится нам не рокот космодро-о-ма-а»
Колонки орут, просто надрываются.
«Не эта ледяная синева-а»
Мы скачем, словно вожжа под хвост попала. И ладно мы с близнецами, а вот Тройкавзрослая бабаскачет, словно ровесница двух отмороженных.
«А снится нам трава, трава у до-о-ма-а»
Зелё-ёная, дерем мы глотки, зелё-ёная трава-а
А потом топот заглушает наши голосамы скачем и орем, орем и скачем, и совершенно не попадаем ни в ритм, ни в ноты, но так хорошо нам не было уже давно. Сколько? Реверсов сто назад? Да куда там Тысячу? Две тысячи? Да какая разница!? «Земляне» жгут так, что у нас пятки горят, и легкие распирает от желания порвать к чертям собачьим голосовые связки: «Зелё-ёная, зелё-ёная трава-а» И мы рвем. И пляшем. Все, кроме Медного, потому что он стал какой-то бледно-зеленый. Да и Бог с ним, с Медным Земля в иллюминаторе!
Когда «Земляне» заходят на третий десяток повторов, самый милосердный из нас останавливает музыку. Мы падаем на стулья. Шелест вдохов и выдохов летает под высоким потолком, словно стайка мелких птиц, отупелые улыбки расцветают на раскрасневшихся лицахтела обессилены, головы пустыто, что доктор прописал.
Щас блеванукурлычет Медный.
А через секунду приводит план в исполнение. Звук выворачиваемого желудка, льющегося на пол содержимого. Мы хохочем. Медный стонет и пытается материться. Очень давно мы не «принимали на грудь», и Медный напрочь забыл, где же его норма. Кряхтит, отплевывается и, видимо вспоминает, где она былада, да примерно шесть рюмок тому назад.
Мы смеемся ровно до той поры, пока амбре от блевотины не добирается до первого из нас.
Ох ты ж, блядьподскакивает Отморозок и зажимает нос. Он бежит непонятно куда, лишь бы подальше от вонючей лужи. Кривенько так бежитзакон вместе со всеми его представителями, официальными и неофициальными, подох, а потому, есть тебе восемнадцать или нетнам решительно по херу. Наливают всем, у кого есть желание. У кого неттоже наливают в надежде разбудить дремлющий нездоровый энтузиазм. Отморозок оборачивается:
Я там сидеть не буду! орет он.
Медный что-то бормочет в трехнедельную бороду. Мы смеемся, и лица у нас красные. Следом за Отморозком поднимается Тройка, но не для того, чтобы жеманно выразить своё «фи» она идет к баку с водой, наполняет стоящее рядом ведро и тащит его к месту аварии. Чтобы смыть «произошедшее», ушло три ведра, но мерзкий запах по-прежнему витает в воздухе.
Итак, друзья моипьяно подводит черту Куцый, становится очевидным, что спать мы сегодня будем где-то наверху
Мучительное бормотание Медного.
Куцый поднимает глаза и смотрит на меня с абсолютно трезвым ехидством, мол «рада?» Я смотрю на него, и мне плевать, что там говорят его глазав моей голове порхают бабочки и пляшет пьяный бегемот, отчего становится легко, но кренит то вправо, то влево.
Куда пойдем? поднимается на ноги Зануда, но снова садится, потому что ноги бессовестно предают его. Со второй попытки он все же договаривается со своим телом. И не просто договаривается, но и находит в себе силы, чтобы подойти к стереосистеме и отцепить провода от автомобильных аккумуляторов. «Баста, карапузики, кончилися танцы!»
Я-то знаю, куда пойду, поэтому поднимаюсь на ноги, поворачиваюсь и иду к лестнице. Бегемот в голове дает жаруя заваливаюсь набок и смеюсь от нелепых бегемотных «па». Пытаюсь обрести равновесиетщетно. Меня почти уронило на пол, но чья-то крепкая рука хватает меня за шкирку. За моей спиной звучит тихое:
Стоять.
ОборачиваюсьКуцый улыбается и его горячее дыхание волной прокатывается по моему лицуот него пахнет чем-то сладким. Смотри, как побежалаговорит он и тянет мое бренное тело на себя. Меня прижимает к нему, и я обретаю некое подобие равновесия. Ты бы на улице такая быстрая была, говорит он тихо, а затем оборачивается и с пьяным упоением смотрит, как близнецы берут под руки Медного и тащат на себе к лестнице. Тройка и Вошь замыкают шествие, болтая о чем-то своем. Слышу его смех, чувствую жар дыхания, оно пьяной волной обжигает мое плечо и шею, и гадаю, чем от него пахнет? Шоколад? Вроде пил пиво, откуда тогда шоколад? Не помню. Куцый смеется и снова переводит взгляд на менялезвия зрачков с тихим свистом разрезают воздух между намиего губы растягивает улыбка, но взгляд нагло, бесцеремонно забирается под мою тонкую, беззащитную кожу, исследует мои мысли где-то за радужкой глаз, и с любопытством ныряет в рот, когда я открываю его, чтобы спросить:
Почему от тебя шоколадом пахнет?
Первая ступенька встречает нас недобро, и мы оба чуть не заваливаемся вперед. Очень кстати, что реакция у Куцего отменная, иначе играть бы нам в следующий раз в карты на собственные зубы. Он удерживает нас обоих, и его рука еще сильнее стискивает мою талию:
Это кофе, говорит он. Осторожно! Ступеньки, блин вот, вот шагай, давай! Не маленькая, он смеется, потому что сзади слышен новый шлепок блевотины на пол и отборный мат. Куцый хохочет, Куцый оборачивается, Сброс давления! радостно орет он. В ответ слышна новая порция нецензурщины, теперь уже в его адрес, пожелание сдохнуть как можно изощреннее и глухое, невнятное мычание Медного. Куцый смеется и снова оборачивается вперед, тихо смеясь уже для нас двоих:
Эта рыжая сволочь сейчас всё загадит.
Откуда кофе? спрашиваю я.
Он смотрит на меня:
Странная ты, Вобла, честное слово, но губы его расползаются в широкой улыбке от уха до уха. Это кофейный ликер. Я решил им заполировать. Не знаю сладенького захотелось, тут он игриво приподнимает бровь. А тебе не хочется сладенького, Вобла?