« она твоя, о, ангел мой,
Она твоя всегда.
Кто любит, тот любим.
Кто светел, тот и свят.
Пускай ведет тебя звезда»
Ах ты наглая крысашиплю не своим голосом.
Все спят, и лишь мы вдвоем смотрим друг на другая заспанно и зло, он пьяно и удовлетворенно.
Это моя песня, давлюсь гневом.
Он перестает играть, кладет ладонь на струны и смеется. Сука! Украл мою песню!
Она ничья, Вобла.
Нет! хриплый и злой голос еле держится, чтобы не разбудить спящих. Онамоя! Моя, блин! Ты украл еёуслышал тогда и своровал!
Он смеется, беззвучно, но самозабвенно:
Нельзя украсть песню, Вобла.
Музыкаслишком личное, слишком интимное. Вот жопаэто, пожалуйста. Показывай, сколько душе угодно. Её не своруют, не украдут, а если и воспользуется кто-нибудь, так это только за радость, спасибо, так сказать, на добром слове и поклон до земли. Да вот только жопы нам давно осточертели, а вот то, что в душе
Поднимаюсь так резко, что голова идет кругоммир вертится, мир пьяно танцует вокруг меня, и я не могу идти. Он зовет меня. Я упрямо делаю шаг впередуж лучше убиться, расхлестаться на какой-нибудь из лестниц или лбом об косяк, чтобы забыть свое имя (не имя, а прозвище!). И имен у нас нет, и секс нам не нужен, и любовь умерла, и людей больше не осталосьтолько крысы в прозрачных боксах, которые нет-нет, да и посматривают на вашу сочную, вкусную пяточку.
Вылетаю из кальянной, чуть не падаю, но вовремя обретаю равновесие.
Вобла, шипит позади Куцый.
Мчусь со всех ног, но пол взметается волнами, и я толком не понимаю, куда бегу.
Вобла! уже громче, потому что кальянная позади.
Быстро перебираю ногами и вытягиваю руку в поисках стеныс ней полегче будет. Меня подхватывает, оборачивает вокруг своей оси и сдавливает солнечное сплетение так, что вдох камнем встает в горле. Сейчас вырвет. Он вжимает меня в себя, прижимает к стене и голова идет кругом еще сильнее. Вот сейчас точно
Ты мне это дело брось, шепчет он и задирает мой подбородок вверх горячей, грубой ладонью, и гладит по шее сверху вниз. Трезвая я ему не нужна. Этому нас Медный научилчтобы животное не стошнило, его нужно заставить глотать, а чтобы заставить глотать, нужно погладить по кадыку, и тогда включается глотательный рефлекс. Помогает не всегда, но время от времени работает, а потому горячая ладонь по моей шее: сверхувниз, сверхувниз. Раскаленное дыхание по левому уху, шее и спускается куда-то за ворот одеждыоно взрывается, обжигая меня:
Легче? Тебе лучше? прижатая к стене сильным телом, от которого жар валит, словно от открытого пламени, я скалю зубы, как упрямая лошадь. Тошнота отступает, и я упираюсь руками в его живот, но он одной левой выворачивает мою руку, и я скулю сквозь стиснутые зубы. Он обвивает меня, вдавливает в стену, его голос становится совсем тихим:
Смотрю, полегчало? смех, и словабыстрые, судорожные. Пригласи меня в гости, а? Хочу посмотреть, как ты там обустроилась
Он отступает, я вдыхаю полной грудьюжадно, словно не дышала до этого. Он хватает меня за руку и тащит за собой. Ничего не соображаю, но в какой-то момент мы оказываемся у меняя это точно помню, потому что из полночного сумрака коридоров мы попадаем в резкий, яркий, пасмурный деньрезко, острыми лезвиями света по широким зрачкам. Серый свет слепит нас. Куцый рычит и бежит к окнудергает за плотную штору, закрывая одну половину окна, затем вторую, и наступает ночь.
Куцый уже рядом со мнойон обнимает меня:
Расскажи мне, как тебе плохо, шепчет он. Я отчаянно мотаю головой, и он еще крепче прижимается ко мне. Как тебе одинокоправая рука на моей шее и давит меня к его шее. Его губы касаются моего уха, дыхание опаляет кожу, и мои пальцы впиваются в его куртку, сгребая ткань в хрупкие ладония не хочу отдавать ему это. Его левая рука на моей спине и вжимает меня в горячее телоего живот, его руки, его плечи и губы, особенно губы, как раскаленный металл. Мне так горячо, мне
Расскажи, как тебе больно, шепчет он, и обе руки сжимают мое тело. Шею и спину сковывает и пронзает боль. Я рычу, я толкаю его, но его рукитиски, и мне все тяжелее дышать. Его тело сдавливает меня, его воля подминает мою, и сквозь закрытые веки катятся слёзы. Я не хочу отдавать это! Этомоё! Руки вонзают боль в мое тело острыми игламия корчусь, я пульсирую в его руках, в его жестокости. Сволочь!
Отпусти меня!
Расскажи, рычит он, но я мотаю головой. Это моя боль! Не отдам. Не отдам! Рукииглы, и я снова скулю. Я прошу о чем-то, умоляю и торгуюсь, но раскаленные губы на мое шее требуют другогоим нужна моя боль, мой страх, мое отчаянье. И я сдаюсья кричу: «больно!» и захожусь в истерикея плачу о том, как мне страшно и одиноко. Я дарю ему мой страх потоками горячих слов, льющихся по его шее. Он быстро дышитон впитывает каждое слово, целует щеки, по которым катятся слёзы, и закрывает глаза от удовольствия. Мои руки забираются под куртку, обвивают раскаленную спину, и я дарю ему самое живое, что есть во мнемой страх. Теперь руки еговолна. Они гладят меня, баюкают, благодарят, они скользят по моей спине и плечам, которые дрожат в истерике. Теперь он не огоньон губка. Я отдаю, он берет, и этот симбиоз делает меня совершенно бестелеснойя стала частью его тела, я стала тонкой границей между ним и внешним миром. Сам он плакать не умеет, и я пла́чу за него, и чем хуже мне, тем легче ему. Не знаю, как это работает, но чувствую его руки на моем теле, слышу грохот сердца, не понимая, чье оно, чувствую его губы, как продолжение меняони собирают прозрачную, соленую боль с кожи и это делает нас живыми. Я пла́чу за нас обоих. Плачу́ за двоих. Да, мы больше не занимаемся сексом, не желаем тела, не хотим чувствовать друг друга максимально близко, насколько это возможно, но мы научились иметь душиловко и умело потрошить кого-то, вынимать суть, выворачивать наизнанку и пользовать чужую боль, как раньше пользовали чужие тела. Потому что своя боль онемела. Это стало нашим эквивалентом искусстваискусством нового времени. Так же, как раньше художник выворачивал свою душу наизнанку, чтобы другие могли увидеть то, что сами никогда не смогут узреть. Как писатель, который обнажался догола на листах многостраничных историй, даря человечеству людей, которых оно не смогло породить. Как музыкант, сплетающий серебряные паутины музыки из собственного одиночества, даря нам эмоции, которых в нас нет. Но теперь, мы не дожидаемся, когда человек отдаст нам все это добровольномы научились забирать сладкое чужое силой. Мы научились иметь друг друга, не снимая одежды.
***
Еще не открыв глаза, я вспоминаю, как долго и мучительно Медный формулировал определение Апекса, и как быстро и легко это далось Куцему. Он сравнил происходящее с линейкой. Обычной линейкой, которой каждый пользовался в школе (я, наверное, тоже, просто не помню). Существующая реальность превратилась в некое подобие отрезка с некоторыми отметинами времениодин сантиметр, два, три, подобно суткам (когда они еще существовали), а ныне это просто некоторый субъективный отрезок времени, примерно равный двадцати четырем часам. Итак, вы нажимаете кнопку Апекса, и он возвращает вас на ноль. Далее вы живете себе, живете, минуя временные промежутки, как деления линейки (один сантиметродни сутки), до той поры, пока обстоятельства не заставляют вас воспользоваться Апексом снова. Обстоятельства разныеКрасный, который навис над вашим животом и вот-вот вспорет ваше брюхо, сломанный хребет (случайно или намерено) в те несколько секунд, пока вы еще живы, нож в спину, полет с двадцатого этажа (запланированный или не очень). В общем, любые обстоятельства, до тех пор, пока вы дышите, можно обернуть вспять, но придется начать все сначала. С нуля. Поэтому это и называется обнулением, а возврат назадреверсом. Красныйнаиболее частое обстоятельство, потому как эта тварь охотится за человеком намеренно. Но бывали и забавные случаи, когда человек шагал с крыши высотки (запланированно), а по пути нажимал кнопку Апекса (не запланированно). Если успевал, конечно. А вот чего еще ни разу не было (не считая, старухи, конечно), так это пересечения седьмого «сантиметра». Не знаю, слухи или нет, но говорят, что человек, приблизившийся к этой отметке, перестает соображать, говорят, что он сходит с ума, кто-то утверждает, что Апекс срабатывает сам, автоматически. В общем, как бы то ни было, на исходе седьмых суток человек снова «сбрасывается на ноль», хочет он того или нет. И теперь мы возвращаемся к субъективности, и это как раз то, что так пугает всех нас, основная причина, почему люди не хотят жить в помещениях с окнами и не любят подниматься выше подвальных помещенийвремя осталось жить лишь в человеке. В прямом смысле этих слов. Кроме человека, ничто не изменяется, не течет, не умирает. Здесь, внизу, нет напоминаний об этом, мы, вроде как, в бункере. Мы набираемся опыта, знаний и шрамов, стареем, умираем, но мир вокруг нас не меняется. Он застыл на отметке 17.09.2102 и превратился в декорацииветра нет, нет естественного круговорота воды, а потому нет дождя, тумана, снега, осень не сменятся зимой, день не сменяется ночью, не ложится пыль, не стареют, не ветшают здания, а все поломкирезультат криворуких людей, тряпки, бытовая техника и куча другого, ненужного барахла, оставленного на полках огромных супермаркетов, не тлеют, не рвутся, не осыпаются в труху, а семя, посаженное в землю, не взойдет, даже если вы будете делать для этого все необходимое. Мертвая, звенящая пауза. Мы боялись помереть с голоду, но люди так быстро умирали и продолжают умирать, что на сегодняшний день количество еды значительно превышает её потребителейогромные, неисчерпаемые запасы еды и воды никому не нужны. Время исчезло и продолжает жить только в человеке, но вот как раз людей-то становится все меньше и меньше. Красным понятие времени ничего не дает, равно как голод, сон, смертьВасилий живет у нас уже примерно шестьдесят реверсов и до сих пор не сдох от голода. Чтобы поддерживать физическое существование, Красному ничего не нужно. Человекунужно, но, несмотря на то, что у нас есть абсолютно все, чтобы жить припеваючи, с каждым мгновением существования мы все меньше и меньше хотим житьоказалось, что еда и кровдалеко не самое важное. Самое важное«завтра». А мы застряли в бесконечном «сегодня».