– Эти мысли возникли у меня еще тогда, когда я зимовал у южного берега земли короля Уильяма. Тогда я впервые познакомился с эскимосами и испытал на себе не только их радушное гостеприимство, но и убедился в их высокой нравственности…
– Превозносить какие-то особые нравственные качества этих людей так же ошибочно, как и недооценивать их, – заметил Джон. – Суть в том, что чукчи и эскимосы совершенно такие же люди, что и остальное человечество. Видеть подвиг в том, что я живу вместе с ними, значит отрицать в них наших братьев…
– Извините, не совсем понимаю вас, – вежливо перебил Амундсен.
– Если бы я поселился среди волков и жил их жизнью, или, скажем, среди медведей, или любых других животных – это тоже бы рассматривалось как подвиг, как необычное состояние человека, как ограничение его человеческих потребностей во имя науки, – пояснил Джон. – Но ведь я живу среди людей! Так в чем же моя необычность, моя исключительность? Быть может, только в том, что теперь моя жизнь, как и жизнь моих земляков, больше всего соответствует человеческой?.. Извините, я не собираюсь заниматься никакими исследованиями – ни этнографическими, ни антропологическими. Я считаю это оскорбительным по отношению к моим друзьям и ко мне тоже…
– Простите, – еще раз пробормотал Амундсен. – Я никак не хотел вас ни обидеть, ни оскорбить… Я только хотел напомнить вам, что у всякого цивилизованного человека есть долг перед человечеством. Есть расовые предрассудки и узкий взгляд на вещи и явления. Для разоблачения мерзких измышлений насчет неполноценности малых народов ваши свидетельства были бы необычайно ценны… И потом вспомните: все цивилизованные люди, которые по тем или иным причинам попадали в сходное с вашим положение, считали своей обязанностью написать об этом. Ну если не научный трактат, то хотя бы живые наблюдения и какие-то мысли. Да и не может быть, чтобы вы не вели дневника!
При упоминании о дневнике Джону стало вдруг так стыдно, будто его уличили в чем-то непристойном. Он опустил глаза и виновато признался:
– Уже много времени я не притрагивался к бумаге.
– И напрасно, – мягко заметил Амундсен. – Я бы мог пристроить ваши сочинения в приличном издательстве. Я уже не говорю о чести и гонораре. Взгляните шире. Вашими записками заинтересуются такие высокие международные организации, как, например, предполагаемая Лига Наций. Может быть, удалось бы добиться международного закона, охраняющего северные народности, их культуру и собственный уклад жизни…
– Точно так же, как создаются заповедники для редких животных или… Да за примерами ходить далеко не надо – индейцы в Канаде и Соединенных Штатах!
– Да, но я говорю не к тому, чтобы повторять прошлые ошибки, а предотвратить будущие! – раздраженно возразил Амундсен. – Не забывайте, что большевистская власть находится совсем рядом с вами – в Анадыре и Уэлене!
– Почему все предостерегают меня, а не Орво, Ильмоча или Тнарата? – с болью в голосе воскликнул Джон.
Кто-то поскребся в тонкую дощатую дверку. Джон открыл дверь и увидел Пыльмау. Она глазами звала мужа.
– Извините, – Джон вышел в чоттагин, прикрыв за собой дверь в каморку, в которой остался великий путешественник. – Что случилось? – спросил Джон.
– Ильмоч приехал.
– Не хочу я с ним разговаривать! – отмахнулся Джон.
– Но он хочет сказать что-то очень важное. Он был близко от Анадыря, – Пыльмау смотрела на мужа умоляюще.
Подчинившись взгляду, Джон нехотя спросил:
– Ну хорошо, где он?
– В пологе, чай пьет, – ответила Пыльмау и с готовностью приподняла меховую занавесь.
Ильмоч сидел в одной набедренной повязке и шумно тянул с края блюдца горячий чай. Он держал журнал и с любопытством рассматривал картинки.