– Давно я не видел своего друга! – подобострастно произнес Ильмоч. – Привез я тебе подарки разные – пыжика на зимнюю одежду, оленьего мяса… Слышал, приехал к тебе капитан со вмерзшего корабля. Капитаны – они любят оленину…
Джон уселся напротив непрошеного гостя и взял в руки чашку с чаем. Неуютно ему стало в собственной яранге: редко выпадали дни, когда семья вольготно располагалась в пологе, всегда гости, приезжие…
Ильмоч повздыхал, почмокал губами, сделал пристойные намеки, но, убедившись, что у Джона спиртного нет, начал:
– Привез я тебе новость про страшное кровавое побоище в Анадыре. Прошлой зимой там стала новая власть – Ревком называется. Самая голытьба там верховодила. Даже чуванец Куркутский пристроился к ним. У самого ни оленя, ни ружьишка, ни сетенки, а тоже – во власть захотел! Прихватили новые начальники все продовольственные склады и давай раздавать товары всяким проходимцам, тем, кто прокормить себя не мог и от этого бедняком прозывался. Властвовал этот Ревком не только в Анадыре. На собаках поехали гонцы в Марково, в Усть-Белую. Как приезжали, так и начинали сулить новую жизнь – власть бедных. Грозились отобрать оленей у тех, у кого большие стада. Находились такие, которые слушали и выбирали новую жизнь, а во главе селений самых оборванцев ставили…
Ильмоч зачесался, стараясь достать короткой рукой середину спины. Он долго кряхтел, пока ему на помощь не подоспел Яко. Мальчик поскреб худую, с выпирающими позвонками спину оленевода, исполнив долг почтения к старшему.
– Ну, а голодраным бездельникам делать все равно нечего. Обрадовались, горланить научились и давай рассуждать про новую власть да руки в чужие склады запускать. В Маркове почтенного купца Малькова без штанов оставили, так тот ходил и выпрашивал себе хоть какие…
Ильмоч подставил чашку, и Джон машинально наполнил ее.
– Говорили ревкомовские много и складно. Подвесили лоскут на доме уездного правления, а к стене треневского дома каждый день клеили белые листы, испещренные словесными значками… А этот самый чуванец-хвастун Куркутский прикидывался, что разумеет значки.
– А что же дальше было? – в нетерпении спросил Джон.
– Да ты слушай! – спокойно ответил Ильмоч. – Тех, кто был заточен в сумеречный дом, понемногу выпустили, велели работать, а кое-кого послали на другой берег лимана, где угольные копи… Так все бы и обошлось, если бы не вечная охота белого человека властвовать. Те, кого свергли, собрались и обложили дом, в котором снова на разговоры собрались ревкомовские. Там их и похватали.
– Значит, Анадырь вернулся к старой власти? – спросил Джон.
– Слушай, – спокойно и наставительно сказал Ильмоч. – Тех, которых похватали, затем постреляли на льду анадырской речки Казачки. Целились в них, будто в зверей – страх было глядеть, говорят… А на тех, кто ездил в другие селения, устроили засаду и тоже постреляли…
Ильмоч допил чашку, вынул из-за щеки кусочек пожелтевшего сахару и аккуратно положил на край блюдца.
– А крови-то пролилось! – вздохнул он.
– Выходит, в Анадырь вернулась старая власть? – переспросил Джон.
– Да нет, снова взяли верх большевики, – ответил Ильмоч. – На большом пароходе теперь приехали другие, похватали тех, кто не успел удрать в Америку, снова повесили красную тряпицу, а расстрелянных похоронили по русскому обычаю в ящике, а над ними поставили не кресты, а столбики с красной звездой. И стреляли вверх три раза.
– А что же народ говорит? – встревоженно спросил Джон.
Ильмоч широко зевнул, обнажив стертые, чуть желтоватые, но еще крепкие зубы.
– А народ ничего не говорит. Оленные откочевали подальше от Анадыря. Анадыровским теперь долго не видеть оленьего мяса.