Вам пора, лейтенант! обратился он к Соболеву, когда за штабным закрылась дверь. Завтра, то есть, уже сегодня, мы продолжаем наступление против Моделя, вам надо успеть в полк и хотя бы пару часов поспать. Вас отвезут, я распоряжусь.
Соболев осознал, сколько всего важного он не успел спросить. Но как он, простой лейтенант, может задавать прямые и столь деликатные вопросы прославленному генералу? Его дело воевать, воевать теперь ещё более умело и яростно, после того, что он здесь узнал.
Он поднялся, вытянулся на каблуках, несмотря на боль во всем теле, здоровой рукой отдал честь: Разрешите идти?
Рокоссовский пожал ему руку и ещё раз заинтересованно взглянул на Женьку.
Лейтенант, спросил он спокойно. Что вы услыхали тогда, перед тем как рванулись в захваченном танке через лес на таран? Что именно вам сказали?
Женька слегка потряс головойтуманные воспоминания о тех событиях не позволяли сосредоточиться, он никак не мог восстановить их последовательность, ибо мучительно болела голова, а к сомнениям в реальности всего произошедшего ранее теперь добавилось удивление и изумление от того, что он услышал сейчас. Но наконец, вспомнив тот невидимый приказ, он, закрыв глаза, проговорил:
Мне приказали спасать маршала. Дальше мы увидели вашу машину, товарищ генерал. И пошли таранить того «тигра». А потом я очнулся в госпитале, наверное, это было предсказание вашего будущего, я сейчас понимаю....
Рокоссовский медленно улыбнулся, потом вновь протянул и пожал руку Соболева.
Прощайте, лейтенант, просто сказал он. Надеюсь, ещё увидимся скоро, у ступеней поверженного Рейхстага, в день нашей победы!
Уже отъезжая в деревеньку Райские Выселки, где на аэродроме базировался его полк, Женька увидел колонну из наших «тридцатьчетвёрок»: новенькие, даже в ночных сумерках блестевшие свежей краской, они с мерным гулом выдвигались на позицию для утреннего движения вперёд, веселые танкисты в начищенных шлемофонах, спокойно и деловито сновали между машинами, контролируя процесс заправки соляркой. Он на секунду вспомнил погибшего Петра, его уверенность и ярость, его спокойную убежденность в том, что все будет хорошо, что мы ещё повоюем.
Он бы был сейчас рад увидеть это, был бы сейчас с ними, в первом же танке, который пойдёт в наступление! подумал Евгений, и самому вдруг безумно захотелось сесть за штурвал ИЛа, ощутить всем телом вибрацию мотора, увидеть внизу дымы сражения и ползущие по полю прямоугольники танков, змейки окопов и плюющие огнём темные крестики батарей. Он теперь знал, что впереди ждет тяжелое боевое время, но кто-то неосязаемый и могущественный следит за ним и направляет его, чтобы все, что он делает, было правильно, было во имя победы.
Может, и погибну уже завтра, но героем! подумал он еще, по-юношески представив себя в самом пекле воздушного боя, и вдохнул ночной пьянящий воздух леса, сквозь который они проезжали. Вновь резкая мысль зародилась у него в затылке, заполняя весь мозг:
Нет, ты пройдёшь всю войну, ты ещё молод, тебя ждёт долгая жизнь.
Соболев закрыл глаза, нега вдруг накрыла его, весь оставшийся путь до аэродрома он тихо проспал, даже не чувствуя рева мотора «полуторки» и дорожных ухабов. Голоса, который пришёл к нему в тот вечер, он больше не слышал почти до самого конца войны.
Глава 25
1812 г., Александр Кутайсов
Старые скрипучие ворота отворились, пахнуло затхлой сыростью, кислой капустой и дымом, и Жак, правя лошадью, завёл подводу во двор. Изнутри стоял такой же старый двухэтажный дом, с желтой облупившейся стеной, потемневшими от времени окнами и почти без ставней.
Телега с лежавшим раненым потряслась несколько саженей на камнях и комьях земли, голова Кутайсова пару раз подпрыгнула и даже негромко, но гулко, ударилась о стенку, затем повозка остановилась. Двор был очень грязным, везде валялась помои и куски коряг, небольшое крыльцо казалось чище, но, при этом, каким-то неопрятным, как будто даже лишним наростом на теле этого неуютного здания. Навстречу приехавшим из дома шустро выскочила низенькая старушка лет пятидесяти пяти, с неприятными чертами рябого лица, узкими щучьими глазками и жидкими короткими рыжими волосами, выбивающимися из-под такого же грязного рыжего платка, что выглядело совсем нелепо. Она бросилась навстречу повозке, махая руками и пытаясь кричать неприятным скрипучим голосом:
Мусье, мусье, сюда, нет, нельзя! Нельзя здесь никого, мусье!
Один из открывавших створки ворот высоченных мюратовых кавалеристов, подойдя к голове лошади, взял ее за узду, и, отстранив старуху обшлагом рукава, подвёл телегу еще ближе к крыльцу. Другой, даже не смотря на неё, бросил на ломаном русском:
Баба, здезь прикьяз маршал, раненый ваш, вельел здезь льечить!
Затем, вдвоём подняв лежавшее тело за плечи и лодыжки, они внесли раненого генерала в дом, и тот же француз, повернувшись, спросил женщину:
Ну, показать, кьюда ложить?
Доходный дом за Яузским мостом, в Тетеринском переулке, на 2 этажа и 15 комнат, принадлежал мещанке из Пермской губернии Николаевой Юлии Алексеевне, пятидесяти семи лет отроду. Она появилась в Москве лет десять тому назад, сбежав от расследования местным поверенным дела о растрате, в котором оказалась замешана, будучи акушеркой в одном из пермских богоугодных заведений. Облюбовав принадлежавшее местному купцу небольшое здание, дав ему ссуду под залог, а затем засадив в долговую тюрьму, она сделалась полновластной хозяйкой доходного дома, сдавала комнаты заезжим офицерам, торгашам, ростовщикам и разному лихому сброду, платила мзду местным городовым и приставам, и жила припеваючи вплоть до прихода Наполеона, когда жители города, а вместе с ними и ее клиенты, стали убегать вслед за русской армией. Появление французов тоже оказалось безрадостным: солдаты самовольно занимали брошенные дома и грабили все нажитое добро. Для Юлии Алексеевны, искренне считавшей себя пупом земли из-за того как ловко она, прибыв из безвестной провинции, нажила собственность в богатой и веселой Москве, такая метаморфоза была ужасна. И вот, в довершение всего, эти же французы заносят к ней в дом какого-то грязного, воняющего, умирающего человека, кладут его на постель в лучшей, самой светлой комнате, ультимативно приказывают ей принести воду, спиртное и вообще все припасы, что имеются в доме! Она хотела было возразить, скривив узкий рот щелью, но старший французский офицер резко и многозначительно глянул, положив при этом правую ладонь на эфес шпаги, и старуха предпочла, охая и кряхтя, удалиться куда-то вглубь помещений.
Чёрная муха деловито передвигалась по потолку, потирая грязные лапки, а пришедший в себя Александр Иванович следил за ней единственным глазом, будучи по-прежнему недвижим. Откуда взялась эта комната, белые простыни, тёплая вода, которую принесла в тазу уже немолодая безмолвная девка-горничная, заплывшая бутыль самогона, которую он видел краем зрения? Мозг не мог принять ни одно из событий, случившихся после ранения, все шло как в тумане, воспоминания рождались и умирали обрывками. Через пять минут или пять часов после того, как его голова, впервые за последнюю вечность, коснулась мягкой подушки, стукнула дверь, и он, переведя взгляд с мухи на потолке на шум, увидел смутные очертания трёх людей рядом с собой.
Первый человек, вроде бы как в грязно-сером мундире, приблизился и начал его осматривать: внимательно изучил израненные плечи и грудную клетку, сильно схватив оставшуюся руку за запястье, долго нащупывал, а затем считал еле слышный пульс, оттянув тряпицу с лица, осторожно рассмотрел изуродованные, разбитые кости и ощупал раны. Кутайсов в один из моментов прикосновения испытал вдруг дикую боль, его передернуло. Лекарь отпустил его, как будто испугавшись, отпрянул назад и быстро-быстро заговорил по-французски, что-то объясняя.
Инфекция, жилец, не более недели, поразительно, слова донестись до сознания Александра Ивановича, а затем его вновь накрыло какой-то белесой пеленой, из которой вдруг вынырнуло ещё молодое, веселое, пылающее лицо черноволосого человека с сияющими жемчугом зубами, надменное и одновременно с оттенком легкой, едва заметной грусти. Именно таким впервые увидел Кутайсов вблизи Иоахима Мюрата, короля неаполитанского, командира кавалерии Великой Армии.