Дело-то было простым. Повреждения залитой квартиры были явными, но небольшими, в суде старик пытался что-то вякать в ответ, но громогласный Лозинский гордо его затоптал, выиграв все возможные положенные компенсации. Но вот сейчас этот дед стоит перед ним и взглядом, не терпящим возражений, как бы показывая своё превосходство, внаглую уже его допрашивает. Что это за черт?
Я повторяю, вновь сказал старик, впиваясь в него взглядом, от которого Лозинского вдруг слегка затрясло. Что ты собрался сделать! Ты что-то хочешь взорвать, убить кого-то? Завтрашнее шествие?
А это не твоё собачье дело! буквально пролаял Дмитрий в ответ, стараясь вернуть самообладание. Что тебе нужно? Я сейчас вызову полицию....
Этот Соболев, отставив свой костыль, вдруг прошел на кухню, тяжело опустился на стоявшую возле стола табуретку и даже, как показалось, улыбнулся.
Давай, вызывай, сказал он. Пусть приезжают, спросят тебя о том же самом.
Он перевел взгляд на фотографию над шкафом, где Лозинский был вместе с женой: высокой и полноватой, с коротким светлыми волосами и непривлекательным властным взглядом.
Твоя супруга тоже явно из судей, сказал он, даже немного задорно. Небось, вместе выбиваете деньги из тех, кто слабее вас. Кстати, очень похожа внешне на одну предательницу фашистскую, полицайку, что пытала меня в плену в 43-ем. Ну, ничего, кончила она очень плохо
Дмитрий, сжимая в руке шип-нож, с ревом через стол бросился на него. Его не больно сильно задели слова про жену, которую он уже давно собрался бросить и которая достала его этим прущим чувством собственного превосходства, постоянно пиля его, что она босс и крутой адвокат, а он должен спасибо сказать, что на неё работает. Нет, он решил разобраться с удивительно много знающим дедом на месте, в квартире, куда не собирался возвращаться. После его акции завтра в Москве должна начаться паника, но он будет уже далеко, в Крыму, с новыми документами. Надо только покончить с этим гнусным старикашкой!
Встречный удар в грудину едва не вышиб из Лозинского дух, он буквально на полном скаку налетел на выставленный хитрым дедом его чертов костыль, и, хватая ртом воздух, почти завалился вбок рядом со столом. Поднявшись, он вновь бросился с выставленным ножом вперёд, и на сей раз быстро настиг цели: широкое лезвие пропороло выставленные вперёд стариковские ладони, раздался тихий стон и брызнула во все стороны алая кровь, заливая маленькую кухню.
Евгений Иванович, жадно хватая ртом воздух, пытался подняться, но уже не мог. Жутко болели руки, не так, как тогда, на войне, от ожога или перелома, а ещё больнее, порезы глубоко и сильно кровоточили, туман застилал глаза, через пелену он увидел как этот подонок, почти сидя на нем, заносит руку для очередного удара. Он ещё попытался прорваться сквозь накрывавшую его слабость, поднять израненные руки для защиты, но боль буквально ужалила его, разрывая рёбра и оглушая мозг.
Еще не все, держись! ясно и чётко услышал он наконец-то пришедший в мозг из далекой реальности космоса голос, и, все, отключился.
Глава 24
1943 г., Евгений Соболев
За два дня ожесточенного наступления фронт ушёл далеко вперёд. Женьку часа три везли в «полуторке» по огромным, перепаханным воронками и окопами полям, объезжая постоянно возникавшие на пути препятствия. Везде валялись чёрные тела убитых солдат, мотки колючей проволоки, ограждавшие рубежи немецкой обороны, брошенная техника. Соболев насчитал по пути четыре подбитых «тигра» и три других танка поменьше, а возле квадратного, покрытого камуфляжной раскраской исполинского самоходного «фердинанда», застрявшего с перебитыми гусеницами на подходе к линии фронта, копошились несколько наших офицеров, с интересом рассматривавших обездвиженную махину.
Евгения везли в штаб фронта. После тяжелого, но корректного допроса в «Смерше» он даже еще не успел опомниться, как прилетел на ИЛе комполка Вениамин Поварков и сразу, подтвердив его личность, хотел увезти его на свой аэродром, где, после ожесточённой схватки на дуге, летчики готовились к наступлению на Орел. Но офицер НКВД, допрашивавший Соболева, этого не позволил, настойчиво отведя Поваркова в сторону, он ему долго и спокойно что-то объяснял.
Куда меня они, товарищ командир? устало спросил Женька, которому после круговерти последних трёх дней хотелось только одного: уснуть и более не просыпаться. Его перевязанная рука болела неистерпимо, правый глаз саднилон ударился во время отчаянного танкового тарана, голову вело и мутило после нескольких обезболивающих уколов, сделанных в госпитале и почти не возымевших эффекта.
Тебя везут прямо в штаб фронта, а меня, твоего непосредственного командира, с тобой не приглашают и даже не говорят, что от тебя там нужно. Вроде бы есть указание сверху в отношении тебя. Что натворил-то, лейтенант? спросил Поварков весело, но одновременно раздраженно, было видно, как сильно он издерган, потрясен последними потерями в своем авиаполку.
Много всего было за три дня, товарищ командир, ответил Женька уклончиво. После допроса в «Смерше» он вообще боялся сказать лишнее, даже своему воинскому начальнику. Но Поварков продолжил настойчиво:
Комиссия от штаба армии осмотрела вчера результаты нашей штурмовки под Ольховаткой. Вся эскадрилья погибла на подлёте, прикрытие из ЯК-ов нас бросило, ввязавшись в бой с «мессерами», а другая их группа в это время всех наших «горбатых» раздолбала. Ну, то есть, всех, кроме тебя, лейтенант. И, тем не менее, колонна немецких танков у леса была кем-то уничтожена, а других штурмовиков в этом районе тогда не было. Твоего самолёта вообще не нашли, а может быть, плохо искали. Я не понимаю ничего пока, а командование дивизии просит у меня отчёт, да будь он неладен! Ну, Соболев, и чего ты молчишь?
Женька смотрел на него с легким сомнением, но потом, вспомнив, как открылся танкисту, наконец, тоже решился. Думая, что ему сейчас вообще не поверят, он произнёс:
Товарищ командир, это я накрыл ту колонну «тигров». Увидел их, и с первого захода бросил ПТАБы. Дальше меня сбили, я свалился в лес, очухался уже в плену, ничего больше не помню. Если не хотите мне веритьне верьте, зачастил он вдруг, поймав недоверчивый взгляд Поваркова. Все документы остались в кабине ИЛа, а где ИЛ мой лежит, не знаю, там деревья густые были. Потом из плена мы с товарищем бежали на танке, немецком, ну, вы знаете, в общем, неуклюже закончил Женька. Комполка смотрел на него уже более спокойно, но недоверие во взгляде сменилось удивлением и даже любопытством.
Ладно, Соболев, сказал он. Если все же ИЛ твой вдруг найдётся, буду представлять к Красному Знамени тебя, а с остальным разберёмся, как из штаба вернёшься. Езжай с богом! неожиданно напутствовал он Евгения и вышел.
В деревеньку, где квартировало командование фронтом, Соболева привезли уже под вечер, который выдался тёплым и неожиданно тихим, как это бывает только мирным летом в средней полосе России. Пушки не грохотали вдали, авиация не жужжала над головами, только где-то далеко, километрах в трёх отсюда, мерную и пахучую тишину леса нарушал гул двигавшихся на позиции для завтрашнего наступления танков. Но в самой деревне военная жизнь бурлила, не собираясь отправляться на ночной отдых: туда-сюда сновали вестовые на мотоциклетах и лошадях, возле деревянного клуба, превращённого в госпиталь, суетились молоденькие, в форме с иголочки, санитарки, из открытых настежь окон стучали пишущие машинки, а встреченная на окраине группа связистов тянула от избы к избе провода. Соболева отвели к самому большому дому, с растянутым над крыльцом алым полотнищем и двумя поджарыми часовыми на входе, вооруженными начищенными до блеска ППШ. Внутри не было такого великолепия: старая изба была закопчена и набита людьми, штабные офицеры стояли, сидели за широкими лавками, полулежали на дощатом полу, строча одновременно при тусклом свете от нескольких лампочек десятки боевых приказов, часто на отрывках бумаги и даже кусках старых газет. Женьку провели мимо них, через сени в большую и более светлую комнату, стоявший посередине которой приземистый стол был накрыт крупномасштабной картой с красными и синими флажками. Ему показалось, что внутри никого не было, и только когда дверь за ним закрылась, он почувствовал движение в темном дальнем углу: там на стуле устало полусидел-полулежал высокий человек с благородным пробором прически, в походной генеральской шинели.