Потом воспитатели завели в зал тихих, каких-то квелых детей. Играли "Сережкину перемену", "школьную" драму, в которой Эмма играла собственно Сережку, эдакого неформального лидера, защитника слабых. По ходу дела ее герою приходилось спасать щенка, сражаться с хулиганами (великовозрастных играли Саша и Витя, вчерашние студенты, угодившие в театр на рабских условиях "договора" и считающие себя счастливцами), попадать в детскую комнату милиции (в "стационарных" спектаклях стервозную даму-капитана играла народная артистка Стальникова, однако на выезде запугивать Эмму-Сережку тюрьмой приходилось совсем молодой Светочке, Эмминой соседке по грим-уборной).
Дети всегда воспринимали "Перемену" хорошо, а здесь, в санатории, и подавно сидели как мыши.
Спектакль заканчивался. Вместо того чтобы отправить Сережку с колонию для несовершеннолетних, его наградили медалью за помощь милиции. Эмма стояла на авансцене (освещение плохое, полно темных дыр, как в сыре, и луч прожектора приходилось буквально ловить лицом), прижимая к груди только что подаренный Майором кожаный мяч, за спиной у нее выстроились прочие участники спектакля. Майор (заслуженный артист Раковский) мягким мужественным голосом выводил спектакль к финалу:
- ...Ты в первый раз встретил несправедливость - и ты победил ее, но будет время, и ты снова столкнешься с ней, и поймешь, что до конца ее одолеть невозможно, но пусть это не пугает тебя. Помни - не надо бояться темноты, не надо бояться своего страха...
Эмма знала монолог Майора наизусть. Дальше шли слова: "Но бойся собственной трусости, она..."
- Но тру... - сказал Раковский и замолчал.
На мгновение сделалось тихо. Но трусся бой... - снова начал Майор и замолчал снова.
Эмма-Сережка ткнулась лицом в подаренный мяч, будто готовясь зарыдать.
- Бойственной собости, - неуверенно закончил Майор.
- Она...
Друзья и враги за ее спиной крепко обнялись, пытаясь спрятать лица.
К счастью, дети ничего не заметили. Или почти ничего.
Аплодировали долго. В глазах у некоторых девочек Эмма успела разглядеть несомненный влажный блеск. Заслуженный артист Раковский матерился в мужской гримерке так, что слышно было даже в дальнем конце коридора.
Эмма сняла мальчуковую школьную форму. Натянула плотные зимние джинсы, ботинки, свитер. Стерла салфеткой грим. Хлебнула чая из термоса.
- Дай мне тоже, - попросила Светочка, ловко набрасывая на "плечики" серый капитанский мундир.
- А у меня рогалики есть.
Ирина Антоновна, игравшая Сережину бабушку, развернула кулек с бутербродами.. Перекусили; из соседней гримерки доносился возмущенный голос Раковского и дружный смех "хулиганов" Саши и Вити. Помреж (костюмерши на выезде не было) отнесла костюмы в автобус. Смеркалось. За окнами зажглись фонари.
- Прогуляться бы, - сказала Эмма.
- Холодно, - Светочка пожала плечами.
- Пойди прогуляйся, пока они грузятся, - посоветовала Ирина Антоновна.
И Эмма вышла во двор. Оба монтировщика, осветитель, водитель и радист стояли кружком, курили - красные огоньки светились в полутьме - и болтали о футболе.
- Когда едем? - спросила Эмма.
- Вот докурим - и поедем, - степенно отвечал водитель.
Эмма отошла подальше. Курить в лесу для нее было то же самое, что приходить в оперный театр со включенным плейером. Снег чуть поскрипывал под подошвами. Снег был оранжевый и синий - по цвету фонарей. От каждого ствола падала оранжевая и синяя тень, а чуть подальше, за забором, лес стоял темный, привлекательный и зловещий, и Эмма подумала, что, будь она по воле злой судьбы ребенком в этом санатории, единственным удовольствием для нее было бы стоять вечером у забора и смотреть на лес, бояться его - и воображать себя там, в темноте...
Ее тронули за рукав. Она обернулась.