Сегодня от него пахло странно. Терпко и горько-пряно. Едва уловимо, и не сигаретами. Айями пришло в голову, что это духи. И на том спасибо господину подполковнику, что попытался смыть следы пребывания в клубе.
Веч прошелся рукой вдоль её бедра, и ладонь оставила горячий след на коже.
Он знал, что мехрем притворяется. Не сомневался в том. Потому что видел Айями насквозь. Но ведь он согласился принять её неискренность как должное, разве не так?
Айями не съежилась под внимательным взглядом. Наоборот, храбро смотрела глаза в глаза и улыбку удержала. И провела ладонью по мужской щеке - не потому что осмелела, а потому что это обязанность Айями. Господин подполковник ждет от неё инициативы, не так ли?
Ему понравилась смелость мехрем. "Теперь твой черед. Пора отрабатывать подарки", - сказал взгляд Веча.
Айями не стала отказываться. Погладила его плечо, спустилась к ключице и вырисовала невидимый узор на атлетической груди. Достаточно или нет?
Веч решил, что короткой прелюдии вполне достаточно, и его пальцы оказались там, проверяя. Айями, памятуя об этом непременном ритуале, обхватила узкие бедра ногами и прогнулась призывно.
Но Веч отстранился. Поднес пальцы к носу и, втянув запах, нахмурился. Лицо стало мрачным. Грозовым. И Айями испуганно скукожилась перед чернотой, разлившейся в радужках.
- Шлюху я и в доме встреч найду, - сказал он с убийственным спокойствием. - Убирайся.
На Айями напало странное оцепенение. Лицо горело, щеки пылали, а внутри, под кожей, застыло, заледенело. И кровь, и сердце, и душа. На удивление, и руки не дрожали, пока она одевалась, а господин подполковник, по пояс голый, курил, отвернувшись к окну.
Айями вышла из кабинета, и всё вокруг показалось ненастоящим. Декорацией. И захотелось смеяться. Чтобы не прыснуть перед господином помощником, Айями закусила губу и поспешила в туалет. Уж там-то дала волю смеху, злому и истеричному. А смех уступил место слезам - горьким, обиженным.
Успокоившись и умывшись, она в последний раз глянула на себя в зеркало и отправилась работать. Но, как видно, переоценила свою выдержку. Ноги ослабели, и Айями, добравшись до лестничного пролета, рухнула на подоконник. Приложила ладони к стеклу, покрытому изнутри изморозью, и не почувствовала холода.
- Аама, что произошло? - раздался тревожный голос Имара. Донесся, будто через вату.
Айями заторможенно смотрела, как двигаются его губы.
- Аама! - он схватил за плечи, намереваясь встряхнуть, но опустил руки, словно обжегся, и огляделся по сторонам.
- Всё хорошо, спасибо, - ответила она заученно. И улыбнулась. Как принцесса Динь-дон, не иначе.
- У тебя лицо серое. Что случилось? - не унимался Имар. - Что он сделал?
- Ничего. Всё в порядке.
- Он тебя обидел?... Залился сахшом* по самые зенки, бесов сын! Не соображает, что говорит и делает, - сказал Имар зло. - Аама, вы можете объявить, что недовольны покровителем. И вправе расторгнуть с ним соглашение. Слышите меня?
- Спасибо. У меня всё отлично.
- Посмотри мне в глаза, - потребовал он. - Ведь это неправда, так?
Айями поднялась с подоконника и оправила платье.
- Я всем довольна. Благодарю за участие, - произнесла, избегая смотреть на Имара. - Мне нужно идти.
И направилась вниз по лестнице, переступая ногами как заводная кукла.
Чем не угодила? Разве не приветлива была? Разве не улыбалась? И со временем научилась бы проявлять больше решительности.
Взяв карандаш, Айями склонилась над незаконченным переводом. Ей повезло. Напарницы, обсуждавшие вчерашний киносеанс, не заметили, что она сидит со стеклянным взором, уставившись в одну точку.
Имар не появлялся, и лучшему. Меньше всего Айями хотелось видеть его обеспокоенное лицо.
Выдержать бы до конца рабочего дня.
На Айями накатила слабость - телесная, душевная. Руки-ноги налились свинцом, тело задеревенело.
- Мама! Мама! - теребила Люнечка за рукав. - Ты спишь? А почему глазки открыты?
- Не сплю, милая. Иди ко мне, полежим.
Дочка недолго возилась под боком и вскоре выбралась из-под одеяла. Ничегонеделанье быстро ей надоело. С Динь-дон поинтереснее будет.
- Айя, ты как неживая. Словно из тебя все соки выпили, - сказала Эммалиэ, присев на краешек кровати.
- Устала я. Отдохну, полежу, - вымолвила Айями через силу.
- Неспокойно мне. Болит вот здесь? - соседка приложила руку к её груди.
- Нет. Ничего не болит. Только холодно.
- Говорила я тебе, не впускай его в сердце. Дважды оно не излечится.
Промолчала Айями, признавая, что виновата, вовремя не прислушавшись.
- Он слеплен из другого теста, понимаешь? Ты цветку радуешься, а он смеется над твоей радостью. Он с товарищами бьется, развлекаясь, а тебе развлечение кажется дикостью. Он войну через себя пропустил, в аду побывал. Раны затянулись, но память не ослабнет. И амидарейцам, пришедшим на его землю с оружием, вряд ли даст прощение. В его глазах мы все виноваты - от мала до велика. И ты, и я, и дочь твоя.
Повернулась Айями на другой бок, укрывшись с головой.
Как вышло, что она обманулась? Видно, от отчаяния и из-за подсознательного желания быть любимой.
А ведь поначалу было иначе. И сердце волновалось, и душа напевала. Правда, негромко, но со временем смогла бы спеть песню. Ту, что поднимается к небу нитью звонких нот. Для него, для единственного.
Куда что ушло? Променялось на консервы и брикеты. Лежит стреноженное и спеленатое, и крылья уж не трепещут.
Глупая, наивная Айями. Сама придумала, сама же поверила.
А ему не нужна ничья песня. От амидарейки тем более. Наоборот, плюнет и разотрет ногой.
Решено. Она сделает, как посоветовал Имар. И вернет господину подполковнику подарки, все до единого. Если потребуется, покроет недостачу сверхурочными переводами. И возьмет подработку прачкой или посудомойкой.
У нее есть дочь, есть Эммалиэ, ставшая ей матерью давным-давно, когда разделила заботы. У Айями есть память о муже и о его любви, нежной и яркой как солнце.
Этого более чем достаточно.
В груди кольнуло. Раз, другой.
Айями откинула одеяло и прислушалась. Обувшись, подошла к окну и щелкнула засовом, отодвигая створку. Ставни запирались изнутри, сходясь с помощью проволочных зацепов, протянутых через пазы в раме.
- Айя? - встревожилась Эммалиэ, отвлекшись от булькающего варева на плите.
- Не беспокойтесь. Я на минутку.
Айями продышала кружок на стекле.
Сердце не подвело. Так и есть: машина у подъезда и подле неё человек. Оперся спиной о дверцу и курит. И автомобиль, и мужчина малоразличимы в тени, отбрасываемой домом, но Айями мгновенно узнала приехавшего.
Тлел красный огонек сигареты. Человек затягивался, и дым сплетался с паром от дыхания.
Мужчина курил и смотрел на окна. Он не сомневался, что Айями его видит.
И, судя по всему, господин подполковник намеревался пробыть на улице до утра. Но мотор не заглушил. Выхлопная труба мелко подрагивала, и из неё валил дым.
- Отлучусь ненадолго, - ответила Айями, одеваясь. - Это не займет много времени. Я должна. Так надо.
- Да, конечно, - закивала Эммалиэ, растерявшись. Забыв о поварешке в руке, она смотрела, как Айями собирается.
- Мам, ты куда? - насторожилась Люнечка.
- Срочно вызвали на работу. Скоро вернусь, милая.
- А Северный дед поймает и заморозит.
- Не заморозит. За мной прислали машину. И обратно тоже привезут.
- Правда?
Люнечка приволокла табурет к окну и взгромоздилась наверх.
- Погоди, поддержу, а то шлепнешься, - очнулась Эммалиэ.
- Ого! Это не Северный дед там бродит? - спросила дочка, заглядывая в глазок.
- Нет. Это водитель, - ответила Айями. Взяла пимы и... отставила в сторону.
Обула сапоги, натянула шарф, надела варежки.
- Я скоро вернусь, - сказала твердо. - Люнечка, слушайся бабушку.
Когда она вышла из подъезда, господин подполковник не курил, а прохаживался туда-сюда. Кивнул, мол, садись в машину.
Айями неловко забралась на переднее сиденье. Посмотрела - на заиндевевшем стекле в комнате светится кружок. Она знала, что дочка и Эммалиэ прильнули к окну.
Веч занял место водителя. Двигатель взревел, и автомобиль тронулся. Айями взглянула с беспокойством.
- Здесь недалеко, - сказал глухо господин подполковник, держа уверенно руль.
Айями ухватилась за рукоятку дверцы. Не то чтобы скорость была большой. Тревожило поведение спутника. И цель поездки не давала покоя, и пункт назначения.