Времени у Гриши на осуществление его плана было масса. Он подманил Муму косточкой, затем набросил на собаку мешок, завязал его, привязал к мешку камень, и утопил в большой деревянной бочке, что стояла возле сарая Герасима. Из этой бочки садовник брал воду для поливки растений.
Довольный собой Гриша приступил к непосредственным обязанностям, при этом с нетерпением ожидая того момента, когда Герасим обнаружит сделанный ему сюрприз.
Герасим вернулся с новым помощником, таким же прыщавым заморышем, как и предыдущий, тут же провел вводное избиениеотходил паренька поленом в профилактических целях, и начал разыскивать свою четвероногую любимицу. Его мычание, все более встревоженное и громкое, слышалось по всему особняку. Даже барин заинтересовался, что это Герасим изволит так громко и страстно мычать, в то время как обычно из него слова не вытянешь. Гриша сделал вид, что пошел разузнать причину разговорчивости садовника, вернувшись же, доложил, что Герасим ищет свою собаку и не может найти. Барин никак не отреагировал на новость о пропаже Муму, а вот Танечка восприняла ее близко к сердцу.
Какая хорошая была собачка, произнесла она с чувством, благо ей не приходилось видеть, какие огромные кучи эта хорошая собачка каждое утро оставляла на крыльце ее дома. Герасим кормил Муму лучше, чем себя. Он скармливал ей большую часть пайки своего помощникатак любил собачку. Было, соответственно, с чего обильно гадить.
Надо бы заставить всех холопов искать собачку, пристала Танечка к папеньке.
Вот еще, усмехнулся барин. Ну что с ней могло произойти? Найдется сама. Проголодаетсявернется.
«Это вряд лисмеясь про себя, подумал Гриша. Оттуда еще никто не возвращался».
Герасим искал Муму до самого вечера. Чем дольше он не находил любимицу, тем в большее впадал отчаяние. Он с круглыми глазами бегал по всему двору, кидался ко всем людям и жестами пытался объяснить им, что пропала его собака. Один повар сделала фатальную глупостьусмехнулся, слушая взволнованное мычание Герасима. Герасим вспылил, и ему пришлось тащить на заслуженный отдых еще один труп.
Да он совсем, что ли, умом тронулся? ворчали надзиратели. Это уже слишком.
Но команды обезвредить Герасима сверху не поступало. Барину донесли, что садовник зверствует, и он уже хотел отдать приказ о его кастрации с целью понижения уровня его агрессивности, но в дело вмешалась Акулина, приласкала господина, и тот совсем забыл о садовнике.
К вечеру Герасим буквально помешался от горя. Муму нигде не было, и никто ее не видел. Измаявшись бегать кругами, он склонился над своей бочкой, желая испить воды, и увидел на дне какой-то мешок.
От дикого рева Герасима, подобного реву разъяренного быка, все подскочили со своих мест. Обезумевший садовник крушил свой сарай, разбрасывая по всему двору бревна и доски. Возле клумбы с розами лежал в несовместимой с жизнью позе его новый помощникон первым попал Герасиму под горячую руку. Тут уж барское терпение лопнуло, и как ни старалась Акулина, поделать ничего не могла. Помещик отдал приказ надзирателям схватить Герасима и стерилизовать его в домашних условиях, пока он еще чего-нибудь не натворил.
Арест Герасима оказался делом не простым. Трех надзирателей садовник отправил в глубокий нокаут, одного вообще убил, но все же численный перевес был на стороне эксплуататорского класса. Герасима повалили, связали, стащили с него штаны. Напрасно Акулина умоляла помещика передуматьубитый надзиратель решил дело. Такое не прощалось никому. Не сошло это с рук и Герасиму. Сверкнул в лучах заката секатор, и могучий великан замычал уже не от скорби по утраченной любимице, а от боли. Дружно всплакнули прачки, застонала от горя Акулина, и только Гриша ликовал в своей коморке.
Тит, сегодня великий день! провозгласил он, выкладывая на стол украденные с кухни трофеитри кусочка хлеба, яблоко и сырую картофелину. Сегодня Герасим лишился своих мохнатых шариков. Вот увидишь, не пройдет и недели, как все прачки выстроятся в очередь к нашему сараю. Я их буду любить, а ты на это глядеть и рукоблудить. Здорово я все придумал, а? Вот, держи, отметь событие!
И Гриша щедро бросил Титу старую стельку из барского сапога.
Знатная, ядреная, выдержанная, нахвалил подарок Гриша. Можешь сразу съесть, можешь посасывать.
Сам он подналег на хлеб и яблоко, картофелину нарезал тонкими ломтиками и пожарил на свечке. Тит сидел в углу и с наслаждением мусолил стельку.
А кто спасибо скажет? возмутился Гриша. Принимаешь все как должное! Эй, животное, я к тебе обращаюсь.
Тит вытащил стельку изо рта и уставился на собеседника глупыми глазами.
Ты должен мне ноги целовать! заявил Гриша. И не только за стельку. Я из тебя человека сделал. Тупого, вонючего, грязного, но человека. Где бы ты был, если бы не я?
И вновь Тит затруднился ответить на поставленный вопрос. Гриша ему подсказал:
Там же, где был до этого всю свою жизнь. Таскал бы сейчас навоз в ладошках, получал бы по горбу оглоблей. А теперь ты как барин живешь. За голой Танечкой в замочную скважину подглядывал. И все благодаря мне. Хоть бы раз спасибо сказал.
Тит положил стельку на землю, на коленях подполз к Грише, и выпалил, глотая слезы:
Позволь длани облобызаю!
Чего? успел спросить Гриша, но Тит уже схватил его руки своими клешнями, и пошел слюнявить их в порыве благодарности. Не на это намекал Гриша, совсем не на это. Он хотел установить культ собственной личности, заставить Тита себе кланяться, называть барином, а вместо этого был подвергнут омерзительной процедуре физического воздействия. Теми же губами, какими совсем недавно Тит ласкал унитаз, он целовал и руки благодетеля. Из пасти Тита с каждым выдохом вырывался жуткий смрад, слюни были желтые и пенились. Едва сдерживая тошноту, Гриша ногой оттолкнул напарника, и с омерзением уставился на свои ладони, все покрытые отвратительной слизью.
Позволь ступни облобызаю! опять полез Тит.
Нет! закричал Гриша. Хватит уже. Я убедился, что ты тошнотворен во всех своих проявлениях. Даже от твоего «спасибо» с души воротит. Пойдем лучше в гости сходим.
За барыней пойдем смотреть? оживился Тит.
Хорошего понемногу. Заглянем к Герасиму. Очень хочу его проведать.
Гриша видел, что после акта стерилизации мычащего Герасима связали прочной веревкой, затащили в его сарай и бросили на полвыздоравливать и набираться сил. Гриша никогда не упускал возможности поиздеваться над тем, кто физически не может дать сдачи (его малолетний сосед по подъезду мог бы это подтвердить), ну а к Герасиму у него имелись личные счеты.
Надзиратель, совершавший очередной обход, медленно прошелся по двору, помочился в цветник с розами, и, насвистывая, направился к казармам. Гриша уже приблизительно знал интервал обходов, так что часа два свободы у них с Титом было.
Вышли из коморки, наслаждаясь ночной прохладой и тишиной. Днем в имении постоянно было шумно: творилась суета, все бегали, что-то таскали, что-то копали. Свистели кнуты надзирателей, как пушки гремели холопские зады, извергая смрадный газ. Но ночью все это беспорядочное и бессмысленное движение приостанавливалось, холопов загоняли в сараи, надзиратели уходили в казарму. Господа укладывались спать на белоснежное постельное белье, сытые и довольные всем. Перед сном они неизменно молились. Гриша понимал их. Господам было за что благодарить всевышнего. Но вот зачем и Тит по вечерам постоянно стоит перед иконкой и рассыпается в благодарностях, этого понять было невозможно. За что он благодарил бога? За то, что надзиратели сегодня ударили доской и по спине, а не ломом и по голове? Или за особенно удавшиеся помои, вкусные и полезные?
Ночную идиллическую тишину нарушали только истошные крики, несущиеся со стороны воспитательного сарая. На сегодняшнем консилиуме заплечных дел мастеров, надзиратели, долго совещавшись, приняли решение удвоить объем получаемых пациентом пыток, то есть организовать ночную смену садистов. Прежде Яшку пытали двенадцать часов в сутки, теперь двадцать четыре.
Слышишь? спросил Гриша, расплываясь в улыбке чистого злорадства.
Яшка голосит, равнодушно ответил Тит. Поделом ему, грешнику. Нешто можно храм господний испражнениями осквернять! За такое кощунство страдать и страдать. Тяжек грех, тяжко и искупление.