К несчастью, увильнуть не представлялось никакой возможности. Госпожа баронесса обещала убить лично исобственноручно всех и каждого, кто станет отлынивать. А наблюдать за бедолагами оставила мажордома («этого старого жирного паука!»), который («скотина, сволочь, трижды тридцать раз подлец!») опустился в двойное свадебное кресло, где ещё час назад восседали новобрачные, положил голову на тарелку с остатками клубничного пирога и с чистой совестью крепко уснул. Так поначалу решили обрадованные слуги. Но стоило кому-нибудь из них вдруг опустить метлу, присесть на минутку, на цы-ы-и-ипочках покинуть место действия, как мажордом мгновенно просыпался. Его крохотные глазки, мутные, словно у дохлой рыбы или больной курицы, внезапно прояснялись.
Всё доложу хозяйке! грозил он пухлым коротким пальцем своим нерадивым подчинённым. Хотите огорчить госпожу баронессу?!
Несчастные, мечтавшие лишь о здоровом, пусть и не слишком продолжительном сне («часика два или часочек, ну ну, хоть полча-асика, а? Ну, что Вам стоит, господин мажордом?!»), при этих словах сильно вздрагивали.
Огорчать госпожу баронессу не хотел никто.
Все слишком хорошо помнили тот день, когда ихслуг, служанок, поваров с поварятами, конюха и кузнеца, птичницу и свинарей, и даже свободных от очередного дежурства стражниковсобрали в Большом Господском Зале и познакомили с будущей хозяйкой.
Таких дам в здешних краях сроду не водилось. Высоченный рост и могучая стать красавицы поражали воображение, а белое атласное платье делало ее фигуру еще больше, а, значит, и еще внушительней. Буйные пряди цвета расплавленного золота львиной гривой обрамляли нежное лицо с огромными глазами. Серыми, как сталь, и как сталь пронзающими насквозь. Сдвинутые к переносице брови говорили о том, что настроена красавица весьма решительно. Словно в подтверждение этому, бедра новоявленной госпожи баронессы были опоясаны мечом.
Их господин (с ужасом отметили все присутствующие) с лицом, на котором нежность и восхищение, как у любого влюблённого, были доведены до своей крайностито есть до идиотизма, стоял рядом и улыбался.
«И о-ох, детонька-а-а, и-и-и эко ж тебя угораздило-о-о-о»тихо всхлипывая, причитала старая птичница, бывшая кормилица Эгберта, глядя на выражение его лица. Совершенно несолидное для хозяина замка и потомка столь древнего, столь славного рода. Не грозное, не строгое, не властное и, тем более, не надменно-ледяное, а по-детски радостное и даже хвастливое.
«Эх, любовь Противу неё не попрёшь», неожиданно для себя подумала старушка. Она вытерла слёзы углом залатанного фартука, негромко высморкалась и«сменила гнев на милость». «А, ладно чего уж теперь Хороша девка. Красавица! Ну, вылитая я в молодости». Учитывая то обстоятельство, что чувствительная старушка была низкорослой и пухленькой, с реденькими соломенными кудерьками, с её стороны это был явный комплимент.
Остальные испуганно перешёптывались, глядя на свою новую госпожу.
Молчать! рявкнула Мелинда и ещё раз суровым взглядом обвела присутствующих.
Она стояла на галерее в своей излюбленной позеруки в бокии ждала, пока не стихнет последнее: «шу-шу-шу».
Тому, кто осмелится словом или делом хоть немножечко, хоть чу-уточку, хоть вот столечко, она показала робко затаившейся толпе кончик указательного пальца, огорчить моего будущего супруга, господина барона или же, не дай бог! меня Ох, и плохо же тому будет, ой, и худо! Я слышала, дисциплина для васдело непривычное. Что ж! это легко исправимо. Наказывать, как и повторять, лишний раз я не люблю. Думаю, и одного раза будет достаточно! Пусть вас утешает мысль: мой судсамый скорый, самый гуманный и справедливый в мире. Клянусь!
И, в подтверждение своих слов, положила руку на меч.
Раздался чей-то сдавленный вздох, и по толпе, вопреки всем запретам, пронёсся тихий возбуждённый шёпот.
Вот и выходило: прилечь не то, чтобы на час, а хотя бы и на полчасика в данной ситуации означало огорчить госпожу баронессу. Когда не получается работать за совесть, получаетсяза страх. «А вдруг и вправду шибко осерчает, да за провинность собственноручно и порешит? Упаси, господи! Упаси и помилуй! Нет, уж, спатьсебе дороже».
То ли слуги, будучи послушными и работящими, лишь слегка разболтались за время долгого отсутствия своего хозяина и господина, то ли грозная красавица и впрямь произвела на них поистине не-из-глади-имое впечатление и внушила им воистину благоговейный трепет, однако, словесное внушение подействовало. И достаточно было одного упоминания ее имени, как они обрели даже не второе, не третье, а двадцать седьмое дыхание. Обессилевшие и безвольные тени вновь стали живыми людьми, которые рьяно, буквально в два счёта (чего уж никак от себя не ожидали) уничтожили остатки свадебного пира. И заботливо прикрыли уцелевшими скатертями не то трёх, не то пятерых, так и уснувших под столами гостей. У одного, самого тучного, под головой лежал свиной окорок. Выдрать его из рук спящего господина, который и в бессознательном состоянии, причмокивая и постанывая, держал его цепко и явно не желал выпускать, стоило большого труда.
Вот проснётся и расстроится. Может оставим ему?
Перебьётся! Сами съедим, воспротивился другой.
Судя по масштабам беспорядка, буйное, разухабистое веселье длилось почти всю ночь и стихло лишь незадолго до рассвета. Вдрызг исплясавшиеся, не чувствующие уже ни рук, ни ног (а кое-ктои головы) дорогие гости стали, наконец, расходиться и разбредаться по заранее приготовленным для них комнатам. Некоторые высокопоставленные и, следовательно, высоконравственные особыот избытка чувств или же от избытка винаослабли и будучи не в силах удержать равновесие, попросту расползались. Их сопровождали почтительные слуги, что освещали им дорогу и вполголоса подсказывали нужное направление.
Дамы, конечно же, как и полагается дамам вели себя гораздо пристойней. Конечно же, от них было много шуму, крику, визгу и слёз. Конечно же, почти все они хотели: «Плясать, плясать (и-ик!), плясать!» Конечно же, они замучили и своих, и замковых служанок бесконечными и зачастую напрасными поисками якобы утерянных, оброненных и («Да-да! Я своими глазами видела!») украденных колец, гребней, булавок с жемчужными головками, туфелек, кошельков и дажелюбимых собачек. Конечно же, они наступали друг другу на шлейфы (кто нечаянно, а кто и нарочно), приставали к смазливым стражникам, обвиняли всех вокруг в семи существующих и двадцати семи несуществующих смертных грехах (ибо нет на свете проступка гаже и преступления страшней, чем увести даму с «такого прелестного, такого нескучного, такого головокружи-и-ительного (ик-к!) бала! И гореть Вам за это в аду!») Да уж, хлопот с нимбыло гораздо больше, чем с их мужьями. Однако, несмотря на всё вышеперечисленное, дамывсе, как одна! добрались до своих покоев самостоятельно и почему-то (это осталось тайной) гораздо быстрее своих мужей.
Несколько рыцарей ушли спать на конюшню. Безземельные и безденежные, а потомухолостые, они кочевали из одного крестового похода в другой такой же крестовый поход. И потому совершенно искренне считали, что «запах конского пота и свежей соломы приятней бабских благовоний». К тому же, объяснили рыцари, суровым и могучим воинам, которыми они себя считали (и которыми, возможно, и являлись) негоже зря баловать бренное тело. «До сего часа на постелях не ночевалинечего и начинать». И, подложив под головы здоровенные кулачищи, как по команде, дружно захрапели. Да не даст мне соврать св. Януарий! Это был суровый, очень мужественный и даже устрашающий храп. Эти громоподобные раскатистые звуки могли распугать не только поганых язычников, но и диких зверей, а, может, и адских демонов. Во всяком случае, замковые кони, в отличие от рыцарских, не привыкшие к подобному сотрясению воздуха, ещё несколько дней подряд нервно вздрагивали. Конюх, человек грубый и малопочтительный, в конце концов, изгнал рыцарей из сего уютного местечка: «Проваливайте, господа! Лошадки у нас нежные, холёные, к грохоту не приученные. Идите, людям спать мешайте!»
Вскоре каждый расположился, где смог, где захотел и где успел. И весь замок ме-е-едленно-о, словно в мягкую пуховую перину, погрузился в сон.