То есть?
То и есть, господин барон. Одна-одинёшенька, ответил слуга и умчался дальше.
Герцоги-иня-а?! Ну, уж не-ет! рявкнула Мелинда.
Она видела: красавица склонилась в церемониальном поклоне так, что взгляд Эгберта, хочешь-не хочешь, упирался прямо в её декольте. До того глубокое, что блестящая и скользкаясловно змеиная шкураткань едва удерживала небольшую крепкую грудь.
Шлюха она, вот кто!
Между тем, черноволосая синеглазая сирена, видя смущение хозяина и недовольство (а точнее, ярость) хозяйки, попыталась поправить платье. Но сделала это так неуклюже, так неловко, что её грудь окончательно выскочила наружу.
Выходящего из кухни слугу это зрелище (надо сказать, просто замечательное!) явно застало врасплох. От неожиданности (не каждый божий день перед тобой знатные дамы оголяются) он выронил глиняный кувшин. И хмельная рубиновая волна залила и ступеньки лестницы, и каменный пол, хищно заполняя собою каждую пядь. Другие слуги, побросав дела, мигом сбежались поглазеть. К ним присоединилось и большинство господ. Даже вечно голодные и оттого сейчас наедавшиеся впрок титулованные беднякии те, наконец, оторвались от своих тарелок. И тем, и другим, и третьим (как, впрочем, и пятым, и десятым, и т. д.) было не впервой лицезреть женские прелести. Да и что такое красивая грудь? Подумаешь, эка невидаль!
Но от этой красавицы исходило нечто странное. Какие-то флюиды. Воздух вокруг неё, словно сгустился и погорячел. Небодо той поры без единого облачкавдруг оказалось затянуто тучами. Лохматыми, и на вид очень грязными, похожими на старую дерюгу. Резко потемнело, стало невыносимо душно, точно перед грозой. Кто-нибудь повнимательней наверняка бы заметил: чернота и духота сгустились почему-то именно здесь.
А там, где кончались могучие каменные стены, по-прежнему светит солнце, голубеет небо, и свежий ветерок овевает случайных путников. И лишь на замок, со всеми, кто в нём находился, невидимая исполинская рука надела колпак из закопченного стекла. Впрочем, толку от этих наблюдений было чуть. Красавица тихо произнесла: «Раз, два, тривсё замри!» И всё живое послушно замерло. Дамы и кавалеры сидели с открытыми ртами и выпученными глазами. С желанием или возмущением в глазах и недожеванным мясом в зубах. Их ноги прочно приросли к полу, а задык покрытым коврами скамьям.
Музыканты и слуги стояли столбом. Замерли лошади в конюшне, кошки и собаки в кухне, птицы на своих насестах. Словом, все твари неразумные. Все! Даже мухи. Тяжёлый серебряный кубок упал со стола, но не успел долететь до пола. Выплеснувшиеся капли вина окружили его янтарными бусинами. Красивое зрелище. Но любоваться им было, увы, некому.
А жара всё усиливалась, словно кто-то очень старый, растерявший всю свою память, открыл заслонку в печи. Открыть-то открыл, да вот закрыть-то и забыл. Сгустившийся от желания воздух можно было резать на ломти и с лёгкостью продавать в качестве приворотного средства. Жаль, среди присутствующих не оказалось ни одного колдуна. Уж они-то не преминули бы воспользоваться такой возможностью.
Красавица поправила и без того безупречную причёску, облизнулась, приблизилась к Эгберту вплотную, прижала отливающую серебром грудь (так отливает серебром змеиное брюхо) к его лицу и, постояв несколько минут, отпрянула. Двумя пальцами она схватила его подбородок, рывком приподняла и впилась в безвольные полураскрытые губы. Так жадно, словно решила высосать из него все имеющиеся в наличии внутренности. Глаза несчастного начали потихоньку вылезать из орбит, он уже начал задыхаться и даже слегка посинел, когда красавица, наконец, медленно, будто нехотя, отпустила его.
Вздох глубокого удовлетворения вырвался из её груди. Она взглянула в бессмысленные, как у снулого карасика, глаза господина барона. «Ах, какой хорошенький! Ну как тут не воспользоваться случаем? Не совместить приятное с полезным?»думала красавица.
В глаза смотреть! Жи-вавелела она.
В затуманенном взгляде Эгберта появилась глуповатая осмысленность.
Ты выслушаешь меня. Повтори!
Ну, конечно, выслушаю, подтвердил безжизненный голос.
И сделаешь так, как я велю.
Ну, конечно, сделаю, изумился зачарованный господин барон. Желание гостязакон для хозяина, не беспокойтесь.
Неизменно верный себе, Эгберт оставался любезным даже в полубессознательном состоянии.
Повторяй точно! Слово в слово, с досадой прошипела красавица.
Ага, согласился господин барон.
У-у, бес-с-с-столочь!
Ага. Конечно!
Чёрт с тобой! в сердцах закричала она. Но решив, что это всё же лучше, чем ничего, тут же сменила гнев на милость. Слушай мой первый приказ! Ты под любым предлогом оставишь меня в замке по окончании празднества. А ну-ка, повтори!
Ага! Ага! Ага! с готовностью выпалил Эгберт.
Тьфу-у! скривилась красавица. Ладно уж! Для начала, пожалуй, хватит, заявила она и с презреньем оглядела окружающих. А теперь о приятном.
Шуныгалу-муныгалу,
Чухи-чцухи-чухи,
Ф-фу-у!
Ну, малыш, ваше сиятельство, ты мне ещё пригодишься! хихикнув, она ущипнула Эгберта за щеку и вполголоса, произнесла:Вот теперь, кажется, всё. Раз, два, триотомри! и щёлкнула пальцами.
В тот же миг всё стало как прежде. В прояснившемся небе вновь запорхали ласточки и стрижи. Лошади нервно всхрапывали. Собаки и кошки недовольно разминали онемевшие лапы.
А вот люди Люди словно забыли о происшедшем. Тем более, что сама черноволосая красавица уже, как ни в чём не бывало, сидела за столом и старательно опустошала тарелку. Один за другим она уписывала толстые ломти свинины. Быстро, словно боясь, что их отымут.
Мальчишки-поварята, подгоняемые тумаками, на которые старые повара не скупились, с визгом и воплями бросились на кухню. Рыцари в недоумении («что бы это могло быть?») чесали затылки и потирали лбы. Их неповоротливые мозги, оглушённые вином и ударной дозой колдовства, никак не могли осмыслить происшедшее. Кое у кого эти самые мозги и в нормальном-то состоянии не отличались особой резвостью и поворотливостью, сейчас же они и вовсе скрипели от напряжения. Но задачка была им явно не по силам.
Вновь заиграла музыка, залаяли собаки, зажужжали мухи. Застывший в воздухе шут мешком с костями шмякнулся о землю. Глаза его тут же наполнились слезами.
Несколько медных монет (умолчу о серебрена это нечего было и рассчитывать) могли бы вернуть бедняге отличное расположение духа. Ему не повезло. Бедные дворяне, как всегда, были без гроша, ну, а богатые Тем и в голову не пришло раскошелиться. «Ой, не смешите меня! Чего поглупей не придумали?!»
Глава 3 и 4-я
Глава третья
Первые лучи солнца с робостью, и даже с каким-то благоговейным ужасом осветили свадебную площадку. Здесь царили разгром, раздрай и раскардаш. Перевёрнутые столы, сломанные скамьи, до черна затоптанные белоснежные скатерти, разбросанные повсюду полуобглоданные кости, куски разорванных цветочных гирлянд, обломки музыкальных инструментов, грязные и мятые тряпки, в которых (если приглядеться, как следует) с удивлением можно было узнать чью-то шёлковую юбку, два камзола, бархатный и атласный (рукава почему-то оказались выдраны с мясом) и плащ с родовым гербом (до такой степени замызганный, что разобрать толком сам герб не было никакой возможности). Многочисленные кроваво-красные лужислава богу, всего лишь винодовершали сей изысканный интерьер.
Человеку с, мягко говоря, некрепкими нервами могло показаться, что здесь кутили сутки напролётпричём, кутили вчёрную, предаваясь наистрастнейшему разврату и самому изощрённому поруганию святыньне то милое семейство людоедов, не то шайка разбойников (после очередного удачного набега), не то компания трактирщиков-контрабандистов. Словом, кто угодно, только не изысканные дамы и кавалеры самых что ни на есть голубых кровей.
Замковые слуги, еле живые от усталости, вялые, с закрывающимися глазами и заплетающимися ногами, в общем, подвижные, как недодавленные мухи, бродили среди всего этого безобразия. Они передвигались по щиколотку в глиняных черепкахпо мере того, как пустели кувшины с вином, особо пылкие из гостей тут же со всего размаху разбивали их за здравие молодых и особеннокрасавицы невесты («гип-гип-ур-р-ра-а-а-а!!!»). Они (разумеется, слуги, а не гости) бродили, вынимаятам дамскую туфельку из горшка с остатками свиного рагу, здесьвылавливая из соусника золотые и серебряные перстни, а то и поднимая с пола бархатные кошели с монограммами (за ночь, увы, лихо ополовиненные). То есть, как могли, пытались («ох, труды наши тяжкие!») навести хоть мало-мальский порядок и, желая лишь одного: спать. Орудуя тряпками и метёлками, они зевали так, что лишь каким-то чудом не вывихнули себе челюсти и не проглотили друг друга.