И это лишь первая из целой череды подобных встреч. Я помню с ясностью все подробности, одновременно драгоценные и болезненные. Нет смысла детально пересказывать всю историю ведь постороннему человеку она покажется чересчур скучной.
Важен только финал. Всё случилось однажды погожим воскресным вечером. Ведь когда-нибудь, рано или поздно, это должно было произойти.
Лоррейн всегда подбадривала меня, и её не волновали нелепые предубеждения. Она казалась великодушной, добросердечной и отзывчивой. Я очень хотел быть с ней и надеялся на что-то большее.
Конечно, я пытался перебороть своё романтическое влечение, приводя многочисленные неоспоримые доводы. Но в минуту душевной слабости мои чувства взяли верх над разумом. И так Я признался, что люблю её.
Мы сидели на скамейке, откуда хорошо видна лётная площадка, залитая электрическим светом. Я помню, как Лоррейн отстранилась от меня, встала и отвернулась, чтобы я не видел выражение её лица.
Озорной тёплый ветерок играл её золотистыми локонами, когда она взглянула на меня печальными глазами, полными слёз. Она не могла говорить, только плакала.
А я не мог даже плакать. Я стоял столбом и смотрел, как она нервно заламывает руки цвета слоновой кости в замешательстве.
Нет, Дон, прошептала она. Нет, мы не можем разве ты не видишь? Мы не можем никогда
Затем появился Мэтт, словно из-под земли вырос. Он молчал, как и я. Может, он шпионил за нами. Пожалуй, но это не имело абсолютно никакого значения.
Имело значение лишь то, что Лоррейн шагнула к нему навстречу и вложила свою дрожащую руку в его раскрытую ладонь.
Он повёл её прочь. Никто из них не оглянулся. Никто не проронил ни слова.
Тогда я в последний раз видел Лоррейн. Меня уведомили, что на следующий же день она перевелась в другой сектор. Мэтт исчез вместе с ней. С тех пор я не хожу на вечеринки Сида. Я усвоил урок. Я просто продолжаю работать, ища забвение в напряжённом умственном труде.
В конце концов, мне следовало заблаговременно понять всю безнадёжность ситуации. То, что сделала Лоррейн, было неизбежно, и я думаю, что не ожидал наяву какого-либо иного исхода.
Маститые учёные произносили торжественные хвалебные речи, но восхищение и уважение остаются лишь восхищением и уважением. Служители науки славили и чтили мой мозг, но вряд ли представляли себе, что значит оказаться в моей шкуре.
Я всё понимаю. Но это никоим образом не повлияет на мою нежную привязанность к Лоррейн. Я вечно буду любить её; вечно буду терпеть муки неразделённой любви.
Или не вечно. Мой мозг, вживлённый в кукольное пластиковое тело посредством сложной хирургической операции, обязан научиться держать в узде собственные чувства и изгонять эмоции, будоражащие рассудок.
Но дело в том, что мой мозг признан уникальным и достойным бессмертия благодаря феноменальной памяти, поэтому я никогда не смогу забыть ни единого мгновения восторга или боли.
АДСКИЙ ФОНОГРАФ(Satan's Phonograph, 1946)Перевод Г. Шокина
Тридцать три оборота в минуту. Тридцать три откровения в минуту. Вот так он и играетночами и днями, днями и ночами. Черный диск кружится, кружится, кружится, игла движется по канавке, колеблется упругая мембрана. Тридцать три проходакаждую минуту
Эта штука выглядит, как обычный фонограф. Обманка, скажу я вам! Внутри нет ни трубок, ни проводов. Я вообще не знаю, что тамвнутри. Корпус запечатана то, что его наполняет, суть достояние Преисподней.
Посмотрите на записывающее устройство. Ничего особенного с виду, да? Неправда. Когда включаешь запись, слышится не человеческий голосслышна сама человеческая душа!
Вы думаете, что я сошел с ума, да? Я вас за такие мысли не виню. Я тоже думал так, когда мне впервые попало в руки это орудие дьявола.
Я и Густава Фрая почитал за сумасшедшего.
Я всегда знал, что его эксцентричностьплод гениальности. Знал с тех самых пор, как он обучил меня премудростям игры на фортепианообучил так, как только он один мог. Трудно поверитьно этот миниатюрный сморщенный старик был одним из самых искусных виртуозов в мире. Он сделал из меня пианиста, и хорошего пианиста. Но всегдавсегда были ему свойственны! капризность и странные идеи.
Он не сосредотачивался на технике. Пусть твоя душа выражает себя через музыку, наставлял он меня.
Я смеялся над ним втихую. Я полагал это лишь притворством. Но ныне мне известно, что он верил в свои слова. Он научил меня выходить за рамки простого мастерства рояльных клавишпрямиком в сферу духа. Он был странный учительно великий!
После того, как в Карнеги-Холл отгремели мои первые успешные концерты, Густав Фрай исчез из моей жизни. Несколько лет я колесил с гастролями по зарубежью. Во время одного из визитов в Европу я познакомился с Мазини женился на ней.
Когда мы вместе возвратились в Америку, мне была явлена будоражащая новостьГустав Фрай лишился рассудка и был заключен принудительно в клинику для душевнобольных. Сперва я был повергнут в шок, потомпринялся восстанавливать произошедшее по частям, опираясь на свидетельства. Но газетные статьи не помогли мнеа истинных обстоятельств, казалось, никто из малочисленного круга общения Густава не знал.
Мазин и я обосновались в небольшой квартире-студии в Верхнем городе, и некоторое время нас сопровождало по жизни лишь счастье.
А потом Густав Фрай объявился вновь.
Никогда не забуду ту ночь. Я был дома одинМазин пригласили на вечер друзья, и, сидя перед камином, я поглаживал мех Пантеры, нашей кошки. Та вдруг выгнула спину и зашипелаи вот, словно бы из ниоткуда, Густав Фрай скользнул в мою комнату, все такой же маленький, сморщенный, старый. Он был обряжен в лохмотьяно вид его впечатлял. Наверное, так казалось из-за глаз. В них горел все тот же неусыпный огонь.
Клянусь, он испугал меня! Я задал какой-то банальный вопрос, но он не ответил. Он все смотрел на меня и кивал, будто отмечая биение некоего странного, доступного лишь ему одному ритма. Вне всяких сомненийбезумец!
Потому-то черный чемодан, бывший при нем, привлек мое внимание не сразуслишком уж поразил меня этот призрак прошлого с его четким, словно подчиненным метроному, нервным тиком. Впрочем, он сам вскоре привлек мое внимание к немупоставив на пол и завозившись с замками.
Роджер, сказал он, ты был единственным моим способным учеником, и потому я пришел к тебе. Хочешь знать, что это? Уже двадцать лет я работаю над усовершенствованием этой машиныя буду величать ее машиной, ибо пока нет такого слова, что годилось бы ей в название, отражая полностью суть! Да и «машина», признаться, плохаибо в ней нет ничего механического. Они на смех меня поднимают, Роджервсякий раз, когда я говорю им о своей работе. Они заперли меня в сумасшедшем домедумали, я достаточно глуп, чтобы не найти способ его покинуть. Гляди-ка сюда!
Я взглянул внутрь чемодана. Рычаги начала и завершения записи, игла, набор пластинок.
Это ведь фонограф. Звукозаписывающий прибор.
Густав Фрай кивнулвсе еще во власти неведомого ритма.
И как же происходит запись звука? спросил он.
Ну все очень просто. От неожиданности я даже запнулся. Мне неведома техническая сторона вопроса, новы говорите в микрофон, звуковые волны вашего голоса электрически фиксирует записывающее устройство. Все упирается в простые вибрации, запечатленные на поверхности пластинки, вот и все. Проигрывая его в обратную сторону, вы слышите запись своегоили чужого, смотря что вы записывали, голоса.
Густав Фрай усмехнулся. Даже его смешок, казалось, акцентировал ритм, отбиваемый его невротически подергивающейся головой.
Очень хорошо! Ума тебе всегда было не занимать, Роджер. В одном ты не прав. Это не просто фонограф. Он записывает не голоса, а души.
Я уставился на него.
Души?
Именно. Он смотрел на меня столь искренне, что я почти испытывал жалостьк нему и к его безумным заблуждениям. Вибрация, как ты верно отметил, является источником жизни. Атомы и молекулы твоего телавсе они двигаются, вибрируют в определенном заданном ритме. Они производят электрические импульсыволны определенной длины, которые могут быть записаны. Как биение сердца или мозга. Но что, если бы удалось изобрести машину, которая улавливала бы вибрации души, а не телане физическую суть, но жизненную эманацию?