А что было иноземцев, немцев и жидови тех порубили и побили. И всего казаки и астраханские жители казнили смертью шестьдесят восемь человек, а на приступе погибло от пуль, сабель и колья четыреста сорок один человек.
Убивец, душегуб! зашумели, зпричитали бояре.
Детей малых воеводы Ивана Семёновича велел над воротами на крючьях подвесить!
Бить его! Нещадно бить! Бить! ревели, требовали бояре и гневно стучали в пол посохами.
Но в это время на допрос пожаловал сам великий государь, царь Алексей Михайлович, сопровождаемый князем Одоевским.
* * *
Я видел его уже второй раз. Впервые, в 1658 году я ещё молодым казачком попал в казачье посольство Московской донской станицы. Незадолго до этого умер мой отец, старый казак Степан Разя. Я тогда отпросился у Корнилы Яковлева на богомолье в далёкий Соловецкий монастырьобещал отцу перед смертью свечи перед иконами справить и службу в монастыре отстоять. Волю его исполнил, а по пути бывал в Москве, останавливался у молодой вдовушки, похаживал в кабаки и тратил уловные деньги. Между делом узнал про московские порядки, гулял под окнами Грановитой палаты, дивился на бояр в высоких шапках, степенно поднимающихся по красному крыльцу, слушал колокольный гул соборов, крик испуганных галок, тучами носящихся над колокольнями. Толкался на Ивановской площади, жевал пироги с мясом, горячие оладьи с клюквенным морсом. Тут же, за торговыми рядами, смотрел на площадь под окнами Грановитой палаты, как вершится боярский суд над провинившимися целовальниками за недоимки с кабаков, над приказчиками и дьячками, стрельцами, а чаще всегонад крепостными мужиками-лапотниками. Хаживал по отскрёбанным, пахнущим сосной рундукам, от собора к собору У Спасских ворот высились приказы, среди которых Разбойныйс козлами, отполированными тысячами животов. Уже тогда видел недалеко от собора Покрова (Василия Блаженного), огороженный высоким тыном с раздвижными деревянными воротами, страшный Земский приказ. Не догадывался, что буду в нём сидеть и ждать своего смертного часа.
Казаки каждый год посылали в Москву донскую станицу, которую выбирали на общем войсковом кругу.
Ты, Степан, тоже собирайся. Говоришь, бывал в Москве? Послужишь нашим донским интересам. Поможешь получить огненный бой, жалованье выбить, припасы. Парень ты умный, надёжный, крепкийпохож на своего батьку. Эх, крестник мой, где только мы не бывали с твоим батькой, под самый Константинополь хаживали, Перекопские посады разоряли. Доставалось от нас басурманам. Грамоты в Москву повезёшь вместе с Михайлом Самарениным о южных границах государёвыхсам знаешь, неспокойны нынче ногайцы, да и калмыки тоже, Корнила раскуривает трубку, зябко кутается в кунтушчто-то знобит крестного. Повезёте турецкие и персидские новости. Подарки получите за службуглядишь, крёстного вспомнишь, привезёшь ему за доброе слово какой-нибудь посул.
Так говорил крёстный, и вскоре нас и в самом деле отправили в Москву. Принимал гонцов князь Долгорукий, разбирал жалобы, сулил и давал награды, обещал пушечное зелье и жалованье, строго спрашивал за южные границы. Говорил, чтобы с турчанином войны не чинилис ним у великого государя заключён мир. А напоследок станичников удостоили чести лицезреть великого государя.
Увидел я Алексея Михайловича, нашего великого государя, в Кремле, в Набережной палате. Он сидел на троне в русском саженом платье, шитом в клопец, в царской шапке Мономаха. В руке он держал скипетр. Молодой, но уже начинающий полнеть. Карие глазки на белом лице скучно смотрели на войскового атамана Наума Васильева, на богатого Самаренина, лениво перебегали по лицам застывших казаков. Он совсем не слушал речь войскового атаманапросто смотрел на нас, думая о чём-то своём. Не мог он запомнить молодого, кучерявого, русобородого казака с лицом, чуть испорченным оспинками. Не думал он, что принимает у себя молодого, но страшного в будущем бунтовщика и вораСтепана Тимофеевича Разина. Палаты хранили чинный покой, вокруг восседали в собольих шубах и высоких, горлатных, чуть ли не в аршин, шапках бояре. Одни одобрительно кивали речи Наумова, другие, скрывая скуку, зевали в рукава шубы. За царским троном стояли здоровые, откормленные рынды в алых бархатных кафтанах с серебряными топориками на плечах
* * *
Он почти не изменилсято же бледное лицо с бегающими карими глазками, насупленные, густые, тёмные бровитучный и молчаливый. Государь бросил на меня осторожный, пытливый взгляд. Тёмные брови сошлись над припухшими карими глазамиможет, сейчас он тоже пытался вспомнить ту встречу в Набережной палате? Я сильно изменился, да и не помнит он уже тогосколь народу здесь бывает.
Покайся, тать! прикрикнул на меня сопровождавший царя князь Одоевский, новый начальник Земского приказа. Принеси свои вины, злодей!
Я и царь молча смотрели друг на друга. Было видно, что он радуетсяего взяла, вор будет наказан.
Царь медленно кивнул ближнему боярину с длинной чёрной бородой, и тот извлёк из рукава свиток с расспросами. Окольничий откашлялся в рукав шубы и высоким голосом стал говорить нараспев:
Великий государь наш царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя Руси Алексей Михайлович приказал тебя спрашивать, писал ли ты, вор и злодей, прелестные письма Никону, лишённому священным собором патриаршего сана, посылал ли гонцов своих в Ферапонтов Белозёрский монастырь?
Я облизал пересохшие губы и посмотрел царю в глаза;
Письма и гонцов слал, но не ответил мне Никон.
В Саратове игумен Богородицкого монастыря тебя, разбойника, встречал хлебом-солью?
Встречал и крест на верность целовал. Воевода Лутохин отказалсяза то его Саратовский круг приговорил посадить в воду.
Я пытливо всматривался в лицо царя, но ничего не смог на нём прочесть. Только его глазки-буравчики впились в меня, изучали, дивились, ужасались, как я мог подняться на него, великого царя и божьего помазанника.
И в Самаре так же было, добавил я.
Посылал ли своих людишек в Москву к боярам Черкасским?
Посылал с прелестными письмами, но не к боярам. К боярам никого не посылалдумал: чего писать, сам скоро приду и Москва-река поможет с боярами разобраться!
Окольничий покосился на царя. Алексей Михайлович кивнул, разрешая продолжать.
Кто писал твои прелестные письма?
Многие писали, я ухмыльнулся, вспомнив попа-расстригу Андрея.
Он корпел над ними по ночам, шёпотом ругая меня, что не разрешаю идти в бой под стены Симбирска
Пиши, Андрей, эти грамоты вернее сабли разят, они тысячи поднимут нам на подмогу! Пиши: пусть толстобрюхих бояр да воевод выводят, только тогда они получат свою волю, а казаки придут на помощь.
Писали на Север, за Волгу мордве, черемисам, татарам в Казань, в Смоленск, на Полтаву, поднимали юг и север России, заставляли хвататься крестьян за топоры и вилы, заставляли их зажигать усадьбы помещиков, а хозяев вешать на ближайших деревьях.
Чего-то не хватило нам, что-то упустили, недосмотрели. Не надо было сидеть под Симбирском, надо было идти дальше, на Казань, Арзамас, а там и до Москвы недалеко.
Кого ты возил в красном струге и выдавал за умершего царевича Алексея Алексеевича?
Я посмотрел на царязнает ли он, как живёт в народе-страдальце вера в доброго царя-батюшкузаступника, которого окружили злодеи бояре и не говорят всей правды, клевещут на народ. Царь выдержал взгляд.
Водил за собой струги с красным и чёрным бархатом и смущал народ лживыми царевичами и лишённым патриаршего сана Никоном.
Татарчонок, мой аманат, был царевичем, а на другом струге плавал поп-расстрига. Ох и любил же выпить долгогривыйникогда его трезвым не видел! усмехнулся я.
Откуда-то из глубин памяти выплыли два лица: толстое, краснощёкое и широкогубоепопа-расстриги и испуганное смуглое личико князька с тёмными, широко раскрытыми глазами. В них было что-то от моей княжны, может, потому и возил его с собой Под Симбирском отпустил обоих. Говорят, попа стрельцы Барятинского бердышами посекли
Изменник! рявкнул боярин. На святое покусилсяна царя, помазанника божьего и святую церковь! Обманывал и вводил в смущение умы людей своей неправдой, преступными прелестными письмами