Ты начинаешь отходить, дальше может быть очень плохо. Прошу, следи за собой при Лене, да и при мальчишках. Иначе ляпнешь что, самому будет мерзко.
Я это уже понял. Давай работать.
После этого случая Лёшка стал жёстко контролировать себя и, к огорчению «всехней мамы» тёти Ани, несколько отдалился не только от Лены, но и от остальных женщин. Но он не хотел, пусть даже случайно, проговориться о той грязи, которую видел и пережил. Хорошо, что и он сам вспоминал те дни чем-то вроде старого сна или давно прочитанной книги. Наверное, и для этого тоже его спрятали здесь, в лесу: ему, как и мальчишкам, и Лене, тоже требовалось лечение души, гораздо более тяжёлое и болезненное, чем лечение тела.
>*<
С каждым днём работы становилось всё больше: сотни новорожденных големов требовали ухода, и врачи даже ночью просили помощи и консультаций. Конечно, ночами за экранами ни парни, ни Лена не сидели, ведь и отдыхать нужно, особенно девушке. А вот время на общение с остальными сильно сократилось, что очень расстраивало скучавших по старшим братьям и сестре мальчишек. Но все понимали, что помощь нужна таким же, как Лёшка и ребята, но совсем ещё беспомощным людям, и никто не беспокоил парней и Лену, когда они почти на целый день закрывались у кого-нибудь в комнате. Только Арсений Денисович строго следил, чтобы девушка не пропускала занятия на тренажёрах и в бассейне, ведь обещал поставить её на ноги к весне. Девушка иногда пыталась отнекиваться, но парни тогда демонстративно прекращали работать, поддерживая врача, и Лене приходилось подчиниться большинству. А вот мальчишки проводили в спортзале и бассейне всё больше времени и крепли буквально с каждым днём, даже, в отличие от девушки, могли ходить по дну бассейна, запоминая движения всё ещё плохо слушавшихся ног.
В этот день Мишка поддался на уговоры мальчишек и ушёл с ними на прогулку, а Лена с Лёшкой засели в её комнате, разбирая утреннюю почту и сортируя письма по темам, чтобы потом дать один ответ сразу на несколько одинаковых вопросов. Лена сидела, откинувшись в своём кресле, и читала письма с планшета. Лёшка, привычно устроившись на полу, набрасывал на листе бумаги примерные схемы ответов.
Ну как они могут об этом писать?! Девушка, возмущённо подняв взгляд от планшета, с непонятной болью взглянула на парня.
Что там?
Они спрашивают, насколько эффективен способ обучения в родильной камере через трансляцию звуков и аватары. Они хотят всех так учить!
Они правы. Лёшка не понимал боли и возмущения девушки.
Ты же сам через всё это прошёл!
Да, потому и говорю, что они правы. Так будет меньше нагрузки на мозг после рождения. Если всё делать осторожно, не ломать, а поддерживать сознание, потом окружающее легче будет восприниматься. Словно вспоминаешь прочитанную книгу, путеводитель например, и делаешь всё, не особо задумываясь.
Не задумываясь! Лена стукнула кулачком по подлокотнику. Понимаешь не задумываясь!
Лен, мы так и всё делаем не задумываясь, чем и выше любого искусственного разума. Лёшка, в отличие от обычных людей помнивший момент своего рождения и последующий мучительный период узнавания мира, был спокоен. Мы говорим, ходим, пишем именно не задумываясь. Учиться этому с нуля очень тяжело, поверь, особенно когда мозг уже сформирован, голем осознаёт себя и вынужден узнавать мир в десять раз быстрее обычного человека. В родильной камере учиться легче, правда. А потом, когда рождаешься, ничего не понятно, нервы не выдерживают, от всего вокруг становится больно. Я же помню это всё. Нужно учить их ещё до рождения как ходить хотя бы. Жаль, со зрением там сложно, и с речью, они могут только слушать. И слышать тех, кто будет их потом воспитывать.
Как ты слышал нас с
С отцом? Да.
И любить потом того, кого слышал? Как он и хотел! Лена закусила губу.
Нет! Лёшка понял, чего она боялась. Я помню тот ваш разговор о рабах и друзьях. Пойми: то, что слышишь там, не воспринимаешь реальным, не связываешь с собой. Всё это абстрактно. Вот именно это слово «абстракция». Я его понял одним из первых: «то, что где-то есть, но чего ты не испытал». Тот ваш разговор, а потом твои рассказы о рабстве я понял, только когда сам дорос до этого, через год после прихода к Кэт.
Он на мгновенье запнулся, но всё-таки продолжил:
Я понял это, только когда услышал их шутку, что заказанных клонов можно было бы клеймить, как раньше рабов. До этого твои слова ничего для меня не значили. И для этих големов то, чему их будут учить, ничего не будет значить, пока они сами не испытают такого. Или не испытают, и тогда знания совсем забудутся. Поэтому меня и учили борьбе закрепляли навыки. Они это уже тогда понимали. И поэтому заказы на «секс-кукол» так сложны. Прости, что говорю это, самому гадко, но это так: через несколько месяцев после рождения такие навыки исчезнут из памяти големов. Мы с Мишкой узнавали у психиатров, наблюдающих за теми, кого тогда нашли в центре. Они хоть и не умеют думать, но уже не реагируют на прикосновения. А вот учить големов обычным вещам нужно! И говорить с ними, показывать, что их любят, ждут, что они нужны.
Как «компаньоны»? Привязывать их такой «любовью»? Голос Лены был почти таким же, как при том разговоре со Львом Борисовичем протестующий, непокорный, и в то же время с затаённой болью. Делать то, что хотел отец?! Я не знала тогда, что происходит, а теперь вижу так нельзя поступать! Нельзя лепить человека по своей прихоти, даже из лучших побуждений. Я не смогла тогда не влиять на тебя, не смогла полностью отстраниться, не ломать тебя. Это страшно знать, что ты изменила судьбу человека!
Лена говорила, не отвечая на его объяснения. Кажется, она их даже не услышала, зацепив лишь несколько важных только для неё слов. Молчавшая все эти годы, она теперь не могла сдерживаться, сбивчиво и сумбурно вспоминая всё пережитое, все те мысли, страхи, непреходящее чувство вины перед ним, просила у него прощения.
Лёшка сидел молча, неожиданные мысли вспыхивали при каждом её слове, и он вновь, как и летом, в больнице, осознавал, что не знал девушку, не понимал ни её, ни своего отношения к ней. А ведь она с самого начала кричала ему, прося помощи, раз за разом повторяя: «Ты не они». Лёшка думал, что она отделяет его от мальчишек, которых больше любила, которых понимала, а его отталкивала из-за своего участия в его создании, из-за его внешности, связи с неприятным для неё Лепонтом. Но всё было не так! Она любила его все эти годы! Вот что имел в виду отец, прося в письме прощения за то, что взвалил на неё тройную тяжесть. Отец знал это с самого начала и потому так оберегал её. Она любила Лёшку, любила вопреки собственному желанию, вопреки своему представлению об идеале мужской внешности, вопреки всему, и именно из-за этого отдалялась от него, и не могла полностью отстраниться. И всё её спокойно-доброжелательное отношение последних месяцев, её странное нежелание говорить наедине и в то же время стремление общаться с ним это тоже была мольба о помощи, молчаливая, скрытая от всех, даже, наверное, от неё самой.
А он? Когда-то он не признавал её ребёнок в теле взрослого, раздираемый желаниями иметь сразу маму, друга, и неосознанным пониманием её женской притягательности. И ещё одно, понятое им сейчас: в те месяцы его мозг оказался перегружен, он не справлялся с тем, что ему приходилось учить, узнавать, делать, и это вызывало физическую, но не осознаваемую боль, символом которой стала Лена. Их-то ведь рядом с Лёшкой было всего двое отец и она. Отец стал для него опорой, неизменной точкой в изменчивом мире, а девушку несформировавшееся ещё сознание голема по какой-то причине связало со всем плохим. И только когда Лёшке не требовалось думать на прогулках или во время танца это отторжение на время исчезало.
А потом было бегство и уже осознанная, постоянная ненависть к той, которая отняла отца. И в то же время отсутствие новых знаний: в комплексе Кэт, при всей кажущейся суете и вечной смене обстановки, Лёшке почти не было нужды думать, а новые ощущения от общения с женщинами вскоре стали обычными, приевшимися. Его мозг, получив передышку, продолжал работать, осмысливать и приобретённые в центре знания, и всё происходящее, но уже не в режиме цейтнота, и парень не замечал своего взросления, как и многие юнцы, отдаваясь инстинктам и поиску удовольствий. И теперь, в этот момент осознания, Лёшка перестал ненавидеть и презирать себя за те месяцы у Кэт: он поступал тогда так, как умел, как позволяли его знания, отсутствие опыта и на самом деле подростковый возраст. Только что выглядел он тогда не юнцом с цыплячьим пухом на щеках, а «брутальным красавцем», и это сбивало с толку всех, тем более его самого.