В полутемном кафе, под гул работающих вентиляторов, она решилась рассказать мне.
Он так говорил со мной, так прикасался, что я таяла, как масло в жаркий день. Но даже после того, как мое сопротивление окончательно гасло, что-то нашептывало мне: «Ему все удается безупречно. Идеальное действие, идеальный эффект. Отрепетировано. Проверено на многих». Когда позже я обнаружила, что с самого начала он был нечестен со мной, я возненавидела притворство, вранье. Теперь даже комплименты терпеть не могу, она рассмеялась. Не знаю, зачем он на мне женился. Может быть, ему нравился сам факт обладания красивой девушкой, моложе его почти втрое, каждый день становящейся все более известной. Но очень скоро я надоела ему. Не то чтобы он совсем потерял ко мне интерес. Просто объяснил, что я не настолько хороша, чтобы быть единственным объектом его внимания
Ирис вращала в пальцах ярко-розовую коктейльную соломинку, забытую кем-то на столике. Мой взгляд постоянно соскальзывал к узким ногтям, покрытым облупившимся лаком, и мне было сложно вникать в слова. Или я просто не хотел выслушивать очередную историю о болезненном падении. Потому что это была Ирис. Кто угодно заслуживал разочарования, унижения, горечи, но не она.
Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Я отказывалась понимать и позже, когда наша спальня начала превращаться в нечто среднее между цирком и нудистским пляжем. Я была ужасно растеряна. Что мне делать в этой ситуации, если я не могу контролировать его и не могу разжалобить? Я все еще была влюблена в него и считала, что семьяэто не то, что можно разрушить из-за одного «мне не нравится, что» Я была убеждена, что он разбирается в жизни лучше меня. Так, может, он правне стоит придавать сексу избыточное значение? И неужели я действительно рассчитывала, что всю жизнь останусь верной одному человеку, которому на это и сказать нечего, кроме как «зануда»? Более того, он настаивал на обратном. «Учись развлекаться, милая. Это глупо и так по-детскине брать удовольствие только потому, что ты боишься его взять». Я же считала, что стремительно выросла, как только началась моя «взрослая жизнь».
Не выдержав, я выхватил у Ирис розовую соломинку и бросил ее на пол. Ирис проследила за соломинкой пустым взглядом, продолжая свои признания со все той же отчужденной интонацией:
Мне просто требовалось несколько подтверждений. Сексуальное безумие казалось вполне уместным на фоне моих сумасшедших будней: один город, второй и третий за два дня, макияж, яркий, как оперение тропической птицы, множество людей, крики, музыка и танцы до одурения, иссушения, помрачения. Вокруг меня было много огнейсофиты, фотовспышки, сверкающие драгоценные камни. Я не могла ни на секунду замереть в потокея была обязана успевать за ним. Я должна была быть смелой, раскрепощенной, может даже провокационной, и это был отличный способ стать менее застенчивой.
Ее монолог прервал подошедший официант. Он поставил бокал светло-голубого коктейля передо мной, стакан апельсинового сока перед Ирис. Я наклонился к коктейлю и понюхал: резкий запах алкоголя. Мы поменялись напитками. Прежде чем снова заговорить, Ирис выждала минуту, чтобы официант удалился за пределы слышимости, хотя едва ли он мог понимать роанский.
Поначалу мне было весело. Я еще не привыкла к сигаретам, алкоголю и прочим вещам, что позволяют преобразить мироощущение до неузнаваемости. Не знаю, куда делись мои мозги, но, пытаясь заглянуть в собственный разум, я обнаруживала лишь обжигающе яркий свет. Я ощущала себя такой опытной, по-настоящему бесстрашной. Море по колено. Мне нравилось чувство свободы, возникшее, когда моя последняя робость ушла. Казалось, теперь-то я догнала его, мы на равныхоба взрослые. А на самом деле взрослела я медленно и, видимо, к двадцати годам дотянула до переходного возраста со всеми последствиями: склонность к хулиганству, безответственность, полная неспособность понять, что «весело» и «хорошо» вещи не только разные, но иногда прямо противоположные.
Наши взгляды столкнулись. В зрачках Ирис плескалась ирония. Если это позволит тебе пережить воспоминания без душевной травмы, то обесценивай свои чувства, милая, обесценивай.
После наступления темноты мне хотелось, чтобы ночь длилась вечно, полная веселья и мерцающих огней. Но все чаще огни угасали преждевременно, прекращали слепить меня, и с наступлением рассвета все представало отчетливым, серым и неожиданно безобразным. Как лицо девушки, золотившееся в вечернем освещении, но утром, едва прикрытое полустертым слоем косметики, оказавшееся помятым и невыразительным. Я лежала рядом и размышляла без каких-либо эмоций: «Зачем она здесь? Зачем я?» Без понятия. Ненавидела эти пробуждения Затем все разбредались в разные стороны, как будто стремились поскорее забыть все случившееся. Но мне и моему мужу приходилось хуже всех, потому что мы оставались вдвоем. Без сил и желания прожить очередной день. Все казалось отвратительным. Это было странное чувство.
О да, я знал это чувство. Как будто ты проглотил конфету с начинкой из битого стекла. Удерживая себя от комментариев, я отпил из бокала Ирис и поставил его обратно.
Мое отторжение росло, продолжала Ирис. Он сам подтолкнул меня к понимаю, что он такое. Он следил за каждым моим шагом, вслушивался в каждое мое словокроме тех, что обращались к нему. Он поощрял сексуальность, но в пределах разрешенного: будь привлекательной, но так, чтобы не раздражать целомудренную общественность. Я же норовила что-нибудь ляпнуть в интервью, за что он ужасающе, до белого каления, сердился на меня. И я не могла не подумать: «Ты утверждаешь, что все это правильно. Что только трусливые кретины отказываются от удовольствий. Но тогда почему ты хранишь свои развлечения в тайне? Чего ты боишься? Мнения трусливых кретинов? Или тебе просто стыдно, потому что ты знаешь: то, что ты делаешьплохо?» Мои глаза начинали видеть, и я замечала: его нетерпимость к чужим ошибкам, жесткость, чопорность. Он был само приличиекогда дело касалось других. Ты говоришь, что гомосексуалисты заслуживают тюремного заключения за извращение законов природы, но сам щупал подозрительного много парней, дорогой. И если бы только щупал. Она бесит тебя, потому что разведена трижды, но и тебя нелегко выдерживать, милый, и, кроме того, ты стал порицать ее лишь после того, как она отказалась продолжить вечеринку в твоей спальне. И почему ты говоришь, что одна таблетка еще никому не повредила, если я видела ту модельку, которая тебя ими снабжает, и ей едва хватает сил таскать собственные кости? Ты полагаешь, она начала сразу с горсти? Он сказал: «Что это? Язвительность тебе не идет». Я ответила, что язвительна не для красоты, а потому, что меня переполняет горечь. Он сказал, я стала унылой. Я ответила, что просто перепробовала все и теперь мне слишком весело.
Ирис подцепила свой бокал и разом опустошила его наполовину. Я погладил кончики пальцев ее руки, лежащей на столе, но Ирис была так напряжена, что не почувствовала мое прикосновение.
Почему раскаянье приходит так поздно? Однажды я вдруг перегорела, как лампочка. Мой терпение кончилось, и я задалась вопросом, зачем делаю то, что заставляет меня себя ненавидеть. Все еще пытаюсь спасти наш брак? Но мы давно добрались до края, собственно, уже падаем. Кто-то по-любому сломает себе шею, скорее всегоя. Моя влюбленность умирала медленно, в процессе заполнив всю меня черным пеплом. Мне было противно вспоминать, что когда-то я любила его. И еще противнее думать, что я соглашалась на все ради любви, которой с его стороны никогда не было. Эй, после моих признаний я еще не стала тебе омерзительна?
Ирис посмотрела на меня так жалобно, что даже мое посыпанное блестками сердце заныло.
Нет. Я люблю тебя.
Она потянулась через стол и поцеловала меня, а потом уронила лицо на ладони и заплакала. Я рассеянно мешал трубочкой свой осточертевший апельсиновый сок и ждал. К счастью, это не заняло много времени. Слезы Ирис походили на летний дождь. Она мгновенно поднялась к самому пику и быстро успокоилась, только еще некоторое время дрожала, пока болевые импульсы не угасли. Мы были вместе неделю и два дня, и она целовала меня все чаще, что не входило в мои планы. Если бы я ехал сюда с намерением трахнуть Ирис, то меня следовало бы сжечь заживо, чтобы избавить мир от такой мерзости. Я понимал, что лишь мои усилия держаться на расстоянии удерживают нас от постели. Временами это казалось неизбежным, как зима, так же, как и ее чувства ко мне. Она слишком открылась, и ситуация напоминала ту, что возникла у меня во время психотерапевтических сессий с Октавиусом. Я не предполагал такого. Это я ее хотел; мне не приходило в голову, что она может захотеть меня.