Петерс, не прощаясь, вышел из кабинета. Дзержинский снова погрузился в чтение.
Операция началась.
ЛЕТО 1919 ГОДА
Астрахань
Башка болит, рубаха вся заблевана, руки холодные трясутся, колени дрожат, сердце колотится Опоила, ведьма, как естьопоила.
Лёнька оперся о стену. Ох, как сильно качается стена! Колени ходуном ходят, мутит, пол прыгает то вверх, то вниз. И главноенарод кругом, много народу, и каждый норовит пихнутькто плечом, кто котомкой, кто ящиком. Пахнет ржавой водой, углем, креозотом Никак вокзал?
Проходивший мимо старик, чистый и отутюженный так, словно на фотокарточку сниматься надумал, остановился и посмотрел в лицо Лёньки.
Аристарх, что вы здесь делаете? спросил он. Да еще и в таком виде?
Лёнька попытался ответить, что он никакой не Аристарх, но язык распух и мешал говорить.
Вы пьяны? рассердился старик. Позор! Какое счастье, что ваш покойный папенька не видит, как вы опустились. У вас еще молоко на губах не обсохло, а туда же
Молоко Точномолоко! Лёнька еще подумалстранный у него вкус, не скисло ли? А мачеха, видать, туда отравы какой-то ухнула, не пожалела. И что теперь? Долго он тут валялся? И главное: где это, тут?
Где я не своим голосом спросил Лёнька.
Известно гдев Астрахани. Полно, да вы ли это, Аристарх?
Астрахань? А как же я здесь глаза Лёньки закатились, и он снова потерял сознание.
Лёнька
Ехали они в Саратов, к брату мачехи. Отец на фронт ушел, с белыми воевал, Лёнька остался в Тихвине с мачехой и сводными братьями. Оно, конечно, и в Тихвине было неплохо. Лёнька работал в типографии наборщиком, хоть что-то домой приносил, да только мачеха все равно была недовольна.
Друзья много раз говорилиоставь ее, живи сам, да только не мог Лёнька уйти, потому как обещание отцу дал. Братьям-то всего по два года, оставить малых не с кем. Мачеха домашние дела делала, Лёнька семью кормил. Очень ему братья полюбились, он бы и сам с ними сидел, если бы мачеха работать пошла. Но Лёньке больше платили, так что приходилось горбатиться.
Вдруг типографию закрыли, сказалипереводят в Новгород. Мачеха узнала, запричитала: по миру пойдем, с голоду помрем. Лёнька сказал, что не пропадут, можно и самим в Новгород податься. Тут мачеха вспомнила, что у нее в Саратове брат живет, авось не прогонит.
Сели на поезд, поехали. До Москвы быстро добрались, за день, а вот после хуже пошло, день едутдва стоят. Эшелоны на фронт идут, пути для них освобождают. Лёнька по сторонам поглядывает, да полу пиджака придерживаету него там деньги зашиты. Мачеха туда-сюда шныряетто молока малым купить, то снеди для себя и Лёньки. Но чем ближе к Саратову, тем нервознее становилась мачеха, шикала и на пасынка, и на своих. Видимо, боялась, как ее брат встретит.
Лёнька, по правде говоря, тоже боялся. Он бы лучше добровольцем в армию ушел, да годов пока не хватало. Лёньке семнадцать только в декабре должно было исполниться. Сам он ростом невелик, годков не прибавишьне поверят. Сбежал бы из дому, да слово перед отцом сдержать хотелось.
Перед самым Саратовом мачеха вдруг успокоилась, повеселела и даже предложила Лёньке допить молокоосталось много, а выливать жалко. Вот он сдуру и выпил. Что потом было, уже не помнил, будто все белесой пеленой затянуло. Скорее всего, в Саратове мачеха спихнула с себя лишнего едока, посадила на случайный поезд, и уехал Лёнька в Астрахань.
Камызяк
Способность нормально соображать вернулась к Лёньке ночью. Едва слышный плеск волн и качка подсказали, что кругом вода. Лёнька резко сел.
Очнулся? спросил сидевший рядом.
Ты кто?
Не «ты», а «вы», поправил невидимый сосед.
Голос показался Лёньке знакомым. Не тот ли это дед, который на вокзале с ним разговаривал?
Это ты вы ко мне на вокзале подходили?
Я. Ты невероятно похож на одного моего знакомца, сына моих друзей. Хотя сейчас заметно, что к фамилии Иванопуло не имеешь никакого отношения. Как звать тебя, отрок?
Лёнька.
Леонид. А фамилия?
Пантелкин.
Прекрасно. Меня зовут Евгений Тарасович Вяземской.
«Во попал, подумал Лёнька. ЛадноАстрахань, там наши, красные. Но угораздило столкнуться с контрой!» В том, что Евгений Тарасович был контрой, сомневаться не приходилосьговорок у него был самый что ни на есть буржуйский.
Вероятно, тебя интересует, куда мы плывем и почему я взял тебя с собой, а не бросил подыхать на вокзале?
Лёнька кивнулмол, чего там, действительно, интересно, какого лешего этому Евгению Тарасовичу понадобилось тащить за собой пролетария.
Ты был очень плох, и я не сразу понял, что ты не тот, за кого я тебя принял. Извини.
Вяземской
Новую власть Евгений Тарасович, бывший директор гимназии, не признавал. Он был убежденным кадетом и переворот воспринял как личное оскорбление. Чем больше большевики говорили о социальной справедливости, тем непонятнее Евгению Тарасовичу становились все те бесчинства, что творились в городах и весях. Насилиеэто не тот метод, которым можно построить справедливое демократическое государство.
Насмотревшись на ужасы красного террора, Евгений Тарасович решил покинуть страну и предположил, что проще всего это сделать через Каспий: сначала в Баку, потом через Закавказье в Турцию, а оттудав Европу, например в Швейцарию.
Вяземской не был богат, все его состояние заключалось в книгах и в золотом брегете, подаренном по окончании университета отцом. Но Евгений Тарасович был прекрасно образован, знал основные европейские и несколько тюркских языков, изучал китайский с японским и надеялся, что сумеет прожить остаток жизни хотя бы переводами. У Вяземского не было семьи, и теперь ни от кого не зависящий бывший директор гимназии готовился начать новую жизнь.
Каково же было его удивление, когда на вокзале к толчее он вдруг увидел Аристарха. Евгений Тарасович и вправду сначала не понял, что пьяный подростокэто не сын Петра Петровича Иванопуло, преподавателя греческого языка, уважаемого и образованного человека, ближайшего своего друга.
Вяземской полагал, что вся семья Иванопуло сгинула во время беспорядков, по крайней мере, он сам видел, как полыхал дом Петра Петровича, и слышал душераздирающие крики изнутри.
Бывший директор посчитал своим долгом забрать с собой несчастного юношу.
В рыбацком поселке, куда Вяземской притащил полуобморочного Лёньку, выяснилось, что юноша хоть и несчастный, но вовсе не тот, за кого его принял Евгений Тарасович. Обычный мальчишка из рабочей среды. Что было делать, бросать его? Парень жестоко отравился. Правда, неясно было, чемалкоголем от него не пахло. Никто в поселке не хотел оставлять подростка у себя. Ну как помрет, куда его девать? Так что пришлось Вяземскому тащить мальчишку с собой.
Так я теперь еще и спасенный?! возмутился Лёнька. Может, мне еще и спасибо сказать?!
Принуждать тебя к этому я не буду. Ты можешь вернуться, я не держу тебя.
Вернуться?
Человек, который перевозит нас, зарабатывает на этом деньги. Он вывозит из Астрахани к Каспию тех, кому не по пути с большевиками. В Камызяке будет остановка, там и сойдешь.
А этот Камызякнаш?
Чей?
Красный?
Не знаю. Сейчас ни в чем нельзя быть уверенным.
Лёнька отодвинулся от контры Вяземского и опять провалился в сон.
Проснулся он от легкого толчкаботик причалил к пристани.
Это Камызяк? спросил Лёнька у темноты.
Камызяк, ответила темнота незнакомым голосом.
Лёнька вскочил и побежал к трапу.
Ты куда, пацан? донеслось сзади. До Каспия еще далеко.
Сами драпайте, а я остаюсь, огрызнулся Лёнька и соскочил на деревянные мостки.
Ботик, обиженно выпустив пар, отчалил и скрылся в ночи.
Кроме Лёньки на пристани никого не было. Одинокая керосиновая лампа освещала грязную, в подпалинах, вывеску «Камызяк». Кругом валялись головешки, а пристань, видимо, была наспех сколочена из останков бывшей, сгоревшей пристани. Перил на ней не было, не было скамеек. В кромешной тьме казалось пусто и глухо, как бочке. Странно, что в этой темноте горела хотя бы керосинка.
Стой! Руки вверх! громко предупредил кто-то.