На лице герра Шустера запрыгали желваки, но не сказал ничего, лишь потянулся за чековой книжкой. Марго придвинула лампу и со спокойным удовлетворением следила, как трясется перо в руке мануфактурщика. Убористые буквы разбегались, как клопы. Подписьокруглая закорючка, закончилась крохотной кляксой.
Ничего, легко сказала Марго, выдергивая чек из сведенных судорогой пальцев клиента. Банк примет и такой.
Я могу быть уверенным что бумаги то есть бумаги, касающиеся меня будут уничтожены? с трудом выдавил герр Шустер и поднял на Марго больные глаза.
Абсолютно, солгала она. И не забудьте: в четверть первого! Угол Гролгассе и Леберштрассе! Под часами!
Последнее она выкрикнула в удаляющуюся спину. Услышал ли ее? Не важно. Марго дождалась, когда хлопнет входная дверь, и завела руки за голову. Барон фон Штейгер, сощурив колкие глаза прожженного интригана, продолжал усмехаться с портрета.
«Если баба обвела тебя вокруг пальца, слышался его хрустящий старческий голос, то сопля ты, а не мужчина. Чего же тебя жалеть?»
Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
Лестницыпродолжение Авьенских улиц, облиты ярким светом керосиновых ламп и закручиваются винтом.
Марцелла поддерживала его под локоть, и Генрих чувствовал ее напряжение и страх так же хорошо, как вонь керосина, смешанную с запахом духов, перегара и ароматизированных свечей. Щелкни пальцамии все взлетит на воздух, вместе с гостями, шлюхами, коврами, вазами с живыми цветами и похабными картинами на стенах, среди которыхспасибо, Господи! не было ни одного его изображения. От подобных мыслей под ложечкой покалывало, в ладонях появлялся возбуждающий зуд, и Генрих стискивал зубы, считая каждую ступеньку и стараясь не коснуться ни сопровождающей его Марцеллы, ни перилл из красного дерева.
Пять восемь
Музыка гремела, бились бутылки, визжали облитые игристым вином дамы. Генрих видел мелькание полуголых тел, летящие пеньюары, мужчин, заваливающих женщин на оттоманки.
«Не можете справиться, ваше высочество? звучал в голове голос учителя Гюнтера. Считайте до двадцати!»
И Генрих считал.
Десять двенадцать
Аккорды ввинчивались в мозг, вызывая тень надвигающейся мигрениего постоянной спутницы.
Боже, если Ты вложил свое могущество и волю в живую плоть, то дай сил вынести это!
Ведь если он сорвется, если не станет комнаты с хищно-алыми стенами, хохочущих проституток, надежных дверей, обитых войлоком, и преотличного пойлакуда ему останется бежать?
Не желаете ли вина? верткая служанка в кружевном фартуке на голое тело услужливо подала поднос. Генрих мертво вцепился в бокал, губами ощутив холод стекла, но руки по-прежнему горели, будто держали раскаленные угли.
Сейчас все пройдет. Глоток, еще один
Сладость осталась на кончике языка, в горлепрохладно и хорошо.
Я попробую, милый. Можно?
Генрих позволил забрать бокал и дрогнул, когда их пальцы соприкоснулись. Бедняжка Марцелла! Думает, что так помешает ему напиться вдрызг.
и тогда я говорю: извольте! Можем стреляться хоть сейчас! басил кто-то возбужденно и бойко. И вот стали на позиции, секунданты готовы, дамы в смятении. Стреляемся!
Ах! хором вторили женские голоса.
Ранил?
Убил?
Хуже! довольно продолжил бас. Перебил бедняге подтяжки! Остался, так сказать, в полном конфузе и неглиже при всем честном народе.
Ха-а! грянул многоголосый хор.
Генрих сморщился от острого приступа мигрени, судорожно вцепился в бокалкак только оказался в его руке? и выхлебал в три глотка. Должно быть, подала та вертихвостка с приклеенной улыбкой: манерой искусственно улыбаться проститутки походят на придворных дам. Их движения выверены, как у часовых механизмов. Подойти, присесть в поклоне, сказать: «Я счастлива, ваше высочество! Я так вас люблю!», ощупать жадным взглядом его фигуруот жесткого воротника до лакированных ботинок. За однойвторая, за тойтретья, четвертая, пятая, и снова, и снова! Пока голова не пойдет кругом и не накатит дурнота от этих вечно фальшивых улыбок, от шлейфа духов и шелеста юбок.
А слышали скандальную историю? продолжил другой голос, увязая в музыке, как муха в сметане. Третьего дня, на Бергассе, осквернили похоронную процессию. Пьяные всадники промчались во весь опор и не нашли ничего лучше, как ради забавы перепрыгнуть через гроб.
Генрих застыл, едва дыша между ударами сердца. Визгливые голоса нещадно резали уши:
О, ужас! Кошмар!
Изрядное богохульство!
Еще забавнее, взахлеб рассказывал первый, что во главе кавалькады якобы видели самого кронпринца!
Откуда сведения? сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэтыбелые женщин и черные мужчинрассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.
На заседании парламента поговаривали, с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. Кому знать, как не им?
Клевета!
Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.
Милый! Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.
Оставь! все смазалосьвазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица.
Кто это сказал?
Да есть ли дело? пожал плечами рассказчик. А, впрочем, это был герр Бауэр.
Бауэр повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?
Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новыйзапах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:
Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!
И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.
Он ответит за клевету, сказал Генрих. Они все.
Да, мой золотой мальчик. Да, шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. Скажешьказнишь. Захочешьподаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?
Спой, Марци! выкрикнул кто-то из мутной пелены.
Давно не видел тебя, Марцелла! вторили ему. Порадуй!
Спой!
Одну песню! Эй!
Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и находили ли?
Спой, хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?
Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбкажгучая, гордая, блеснула лунным серпом.
Виолончель вступила медленно, тягуче.
Темные ночи летят,
Город укроют вуалью,
затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.
Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:
Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
Не стоило губить!
Марцелла отплясывала, вздымая пену кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:
Высокого роста,
Богатого рода.
Обманул, заговорил,
А сам другую полюбил!
За любовь! вскричали гости, перебивая друг друга.
Из бутылок полетели пробки. Игристое хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую Марцеллуона не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха. Черные глаза горели как угли.
Ваше высочество! кто-то тихонько подкрался и тронул за рукав.
Генрих обернулся.
Я полагал, сухо произнес он, что салон фрау Хаузер одно из немногих мест, где мои приказы хоть что-то значат.
Девица в переднике, глуповато хихикнув, приложила палец к губам.
Тсс! Вот я глупышка! Не говорите фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше высочество то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать