Я буду послушным! сказал Генрих и заплакал. Пожалуйста, учитель! Не отдавайте меня злому Богу!
Учитель рассмеялся и, потрепав мальчика по взмокшим волосам, зашагал вперед. А Генрих замешкался. Тогда и услышал сухое потрескивание, как если бы над его головой ломали веточки хвороста или чьи-то иссушенные кости. Запрокинув лицо, он увидел огненное колесо: оно вращалось с невероятной скоростью, и было раскалено-белым, но совсем не горячим, зато Генрих чувствовал, как поднимаются волоски на его телевсе вместе и каждый в отдельности. Мальчик прирос к месту, не в силах ни побежать, ни позвать на помощь, а только следил за бешеным вращением огня, в последний момент успев заслониться руками.
Взрыв был такой силы, что мальчика отбросило на землю. Трава вокруг была сожжена, и одежда на Генрихе висела черными лохмотьями. Контуженного и обморочного, его доставили во дворец. Тогда и обнаружили, что, кроме обожженных ладоней, Генрих никак не пострадал.
Небесный огонь вошел в его руки и остался тлеть под кожей.
Отмеченный Богом.
Спаситель.
Смертник.
И все же, продолжил лейб-медик, вытряхивая Генриха из воспоминаний, и с каждом словом все глубже вколачивая мигренозную спицу в его затылок, я советую прислушаться к рекомендациям. В противном случае он поджал губы и скорбно глянул на Генриха поверх пенсне, буду вынужден доложить его величеству.
Донести? дыхание перехватило. Огонь рвался наружу, глодал суставы и жилы, и Генрих сжал кулаки, ощущая, как скапливается и потрескивает в мышцах напряжение.
Ваше высочество, это не
Я понял! перебил Генрих, отшатываясь. Снова контроль! Доносы! Жалобы! его речь стала отрывистой и быстрой, слова выкатывались с языка крохотными шаровыми молниями. С детства я словно в тюрьме! Не могу заниматься тем, что мне нравится! Ходить без сопровождения шпионов и гвардейцев! Всюду слежка! Обязательства! Интриги! Довольно!
Кулак с глухим стуком опустился на подлокотник кушетки.
Генрих не услышал треска и не почувствовал боли, как не почувствовал ее пятнадцать лет назад, только сощурил глаза от нереально яркой вспышки и инстинктивно отклонил голову. Пламя жарким языком коснулось уха, и Генрих услышал крик лейб-медика:
Стража! Скорее, стража!
Огонь полыхал, пожирая его руку и подбираясь к плечу, сворачивая ткань рукава в хрусткую черную бересту.
Живей, живей!
Захлопали двери. Эхо шагов отзывалось в голове болезненным гулом. В густом оранжевом зареве неясно, кто перед ним, лишь слышен сдавленный крик:
Разойдись!
Миги холодный вал окатил его с головой.
Генрих упал на подушку и закашлялся, отплевываясь от пресной воды. Его тут же подмяли под себя, скрутили, не давая ни вывернуться, ни пошевелиться.
Нет, нет! сбивчиво хрипел Генрих. Не надо
Горелая ткань расползалась под пальцами доктора. За его спинойфигуры гвардейцев и Томаш с опустевшим ведром. И волосы, и бакенбарды Томаша мокры, словно камердинер окатил водой сначала самого себя, а уж потомгосподина.
Не дергайтесь, ваше высочество! Сейчас вам станет легче
Не надо! Только не морфий, прошу все еще пытался дозваться Генрих, затравленно глядя в лоснящееся лицо доктора и мимо негона бабочек, развешанных по стенам, на стопку книг по естествознанию, на человеческий череп. Вы убиваете меня Вы все убиваете меня!
Никто не отозвался.
Укол острый, как укус осы. И столь же ядовитый.
Вот так, лейб-медик выпрямился, ловко выдернув из предплечья Генриха иглу, и тут же закрыл место прокола салфеткой. Отдыхайте, ваше высочество.
И закричал, оборачиваясь к Томашу:
Мазь и бинты живее!
Волна зародилась под ложечкой и начала расширяться, смывая тревогу и страх, выглаживая издерганные нервы Генриха, таща за собой на мягкое илистое дно. Там, в полумраке и тишине, зрели куколки будущих бабочек, неповоротливые и словно оцепеневшиеи этим похожие на Генриха. Сквозь толщу воды, подсвеченную теплым золотом, он видел Томаша: мокрый не от воды, а от пота, и пахнущий столь же неприлично-остро, камердинер ловко заматывал вспухающие волдырями руки кронпринца, точно повторяя на Генрихе стадии усложненного метаморфоза, превращая его из личинки в куколку, а потом
Генрих не знал, каким он станет потом, в конце жизни, когда рассыплется на искры и пепел. Сейчас, покачиваясь на ласковых волнах эйфории, какой-то частью он даже желал этого. Наверное, так чувствует себя мотылек, упрямо летящий в огонь.
Огонь повторил он вслух, катая во рту ватный язык. Вы знаете почему бабочки летят на огонь? и, не дожидаясь ответа, продолжал, запинаясь и время от времени проваливаясь в беспамятство:Они принимают лампы за небесные светила и используют их как навигационную константу. Но внутренний компас сбивается и они кружатся кружатся часами пока не подлетят ближе и не опалят крылья. Разве не прекрасная смерть?
Вы правы, ваше высочество, лейб-медик поклонился, словно переломился надвое, и поднял с пола чемоданчик. Запас брома и морфия оставляю у Томаша. Соблюдайте рекомендации, набирайтесь сил и поменьше думайте о смерти, меланхолия вам не к лицу.
Генрих не ответил и отвернулся. Стало не больно, совсем легко. С письменного стола беспечно улыбался череп, в его глазницах зияла манящая пустота.
Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
Раскат грома вытряхнул из забытья.
Свежо, зябко. Гроза будет. В грозу сам Господь бродит по миру и кого тронет огненным пальцемтот обратится в пепел.
Томаш, закрой окно!
Генриху бояться нечего. На сердцебезмятежная тишина. Течение мыслей ровное, свежее, лишь изредка нарушаемое далекой суетностью голосов. А еще шепотом: «спасти даже одну жизнь»
Что-то важное, насущное. Вспомнить бы
Томаш, подойди!
Камердинер аккуратно прикрыл рамы и отвернулся от окна: свет золотил пушок на лысине и уложенныеволосок к волоску, кончики бакенбард.
Да, ваше высочество?
Снова гром. Так странно: гроза и солнце!
Генрих приподнялся с подушек и обнаружил себя лежащим на кушетке, заботливо накрытым шерстяным пледом. На бархатной обивкечерные проплешины.
Я сорвался, Томаш?
Перенервничали, ваше высочество. С кем не бывает.
В голосе камердинера выученная вежливость, но глаза тревожны. Такие же были у женщины. баронесса-как-ее-там?
Генрих рассеянно пробежался взглядом по влажно поблескивающему паркету, новомус иголочки, взамен прожженногокителю на спинке стула, собственной забинтованной руке. Сморщившись, потянул за край бинта.
О, нет, нет! камердинер в два шага очутился возле кушетки. Доктор не велел
Плевал я на доктора!
Бинт поддался и, извиваясь белым червем, сполз с обожженного плеча. Не страшно, вполне терпимо. Волдыри сойдут, оставив после себя оспенные отметины.
Ты помнишь ее имя?
Чье, ваше высочество?
Вотснова раскат! И суета за дверями.
Баронессы со славийским акцентом
Фон Штейгер, ваше высочество.
«Мой брат такой доверчивый Вспомните его дайте показания какой же вы Спаситель!»
Именно, Генрих сел, опираясь на кушетку, и поморщился от короткой прострелившей плечо боли, но все-таки окончательно сорвал бинты и швырнул под ноги. Она получила протекцию Дьюлы. Узнайте, что их связывает. И работает ли баронесса на тайную полицию.
Да, ваше высочество. Может, перевязку?
Пустяк! отмахнулся Генрих, и Томаш поклонился, умудряясь одновременно поднять бинты и протянуть перчатки. Запомните еще одно имя: Родион Зорев. Выясните, существует ли такой человек и действительно ли его арестовали вчера ночью после облавы на Шмерценгассе.
В памятиугловатая фигура, беспокойные руки и ломкий юношеский голос: «Мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!»
Вот и проверим, пробормотал Генрих, медленно натягивая перчатки. Такой человек может быть или наивным дурачьем, или талантливым актером. Ставлю на второе: с начальника тайной полиции станется сперва подсаживать шпиков к моему столу, а после и подкладывать в мою постель
Он не договорил: за окном снова раздался грохот, только теперь Генрих понял, что это никакой не гром.