После уроков она сидела в плетеном кресле во внутреннем дворике и читала «Историю одного никан-тлаки» Акатля. На коленях у нее, свернувшись калачиком, сопел Шолотль. На столике возле кресла стояла тарелка сушеных ананасов. Уйдя с головой в приключения никан-тлаки, Темакуити, не глядя, брала ломтик за ломтиком и бросала в рот. Проданный в рабство никан-тлака уже ушел от погони. Он уже почти добежал дворца императора, где по закону его должны были освободить. И тут на шее Темакуити ожил кристаллик кварца. Это почти незаметное ощущение вибрации говорило, что там, во сне лампочка превратилась в насекомое. Кристалл бабушка дала ей четыре года назад. С ним уже не нужно было по нескольку раз в день погружаться в сон и проверять лампочку. Наблюдать стало намного удобнее. Шолотль встрепенулся, открыл глаза, насторожил уши: наверное, тоже что-то почувствовал.
«Ну, привет, подумала Темакуити, давненько не заглядывал!» Неохотно отложила книгу, согнала кота с колен, поднялась и пошла через двор к двери в комнату Читцин. Шолотль не захотел спать в одиночестве и как обычно увязался за любимой хозяйкой.
Бабушка в это время возилась с настенным календарем: настраивала его деревянные зубчатые колеса так, чтобы сначала Священное большое и Солнечное поменьше, совпали в нужной точке, а потом и все остальные. Все было почти идеально: совпали века, годы, месяцы, праздники, владыки дня и ночи, только колесики с тринадцати- и двадцатидневным циклом никак не хотели совпадать. Когда Темакуити без стука вошла в бабушкину комнату, Читцин в третий или четвертый раз перекручивала календарь и все никак не могла понять, в чем ошиблась.
Ба, у нас гости: просто сказала девушка.
Прекрасно, пробормотала бабушка, увлеченная календарем. Ты знаешь, что делать.
Темакуити кивнула. Подошла к столику с патефоном, не глядя, достала пластинку из конверта и завела музыкальный ящик. «Надо попросить Тоналя переписать это старье на магнитофон. Или с пленкой магия не будет работать? Надо у бабули узнать»
Читцин уже давно полностью доверила внучке весь ритуал: каждое действие было повторено десятки раз: теперь уж скорее солнце погасло бы в небе, чем Темакуити что-то забыла или сделала не так. Диск завертелся. Она опустила мембрану на звуковую дорожку. Из треска и шипения возникла мелодия. Раздался голос и Темакуити вздрогнула: звук был чище, слова слышались отчетливее, чем обычно. Взгляд зацепился за конверт, который она положила на телевизор. С ним тоже было что-то не так: плотная серая бумага была немного другого оттенка. Вместо верхнего правого угла был подмят нижний левый:
Как цветок душистый, как перо кецаля
Только она хотела сказать обо всем этом бабушке, как песня оборвалась:
Трепетна ты, друж
С громким скрежетом, от которого заныли зубы, патефонная игла стала ходить поперек бороздок пластинки, оставляя на ней глубокие кривые шрамы. Будто бы кто-то невидимый, сильно давя на корпус мембраны, двигал ее вперед-назад:
Ба! вскрикнула Темакуити и, вторя ей, тревожно мяукнул Шолотль. Читцин, бросила свой календарь, подбежала к внучке.
Это не я! Рыжая ведьма хотела снять мембрану с пластинки, протянула руку, но побоялась прикоснуться.
Знаю, вздохнула бабушка. Когда-нибудь это должно было случиться. Я сама виновата. Столько лет надеяться на какую-то заезженную пластинку какие же индюшачьи мозги нужно иметь!
Ба, и как нам теперь?! испуганно пролепетала Темакуити. Что теперь делать?!
Читцин не ответила. Убрала мембрану с пластинки. Нажав на рычаг, наконец-то остановила ее вращение. Пластинка была не та. Совсем новая, если не считать, конечно, глубоко процарапанных зигзагов. В бороздки еще не въелась пыль, и они ярко блестели.
Подземный Владыка пробормотала Читцин.
Темакуити прижалась к ее плечу и заплакала. Старуха гладила внучку по рыжим кудрям и смотрела из-под очков, как день за окном постепенно теряет краски, становится серым. Свет угасал, как будто древние боги опять потребовали жертвенной крови за право людей наслаждаться солнцем. В воздухе висело низкое электрическое гудение. Кроме этого гула, не было никаких звуков вообще. И вот в голове Читцин родился голос. Точнее, даже не голос, а зудящая мысль:
«Привет, Иксочитли! Не ждала? Между прочим, я скучал. А ты?..»
Глава четвертая. Такие страшные сны12 год Кремня (1920-й по заокеанскому календарю)
Больше всего на свете Науали не любил спать. Он считал удачей, если, пролежав полночи с закрытыми глазами, проваливался в глубокий сон без сновидений. Но чаще всего было по-другому: голова касалась подушки и его сразу же одолевала проклятая, знакомая с детства сонная одурь. Он проваливался куда-то вниз, в темноту и чем глубже, тем меньше чувствовал свое тело. Бороться с этим наваждением было невозможно. В конце концов Науали понимал, что лежит в своей кровати в их с братом комнате, но только уже не наяву, а во сне. Чаще всего здесь было темно и страшно. Лампада перед статуэткой духа-хранителя домашнего очага не горела, а кровать Науали у окна со всех сторон обступали чудовища. Не-то люди в черных плащах и с черными провалами вместо лиц, не то клубящиеся сгустки мрака он не успевал понять. Чудовища приходили, чтобы высосать его жизнь, как паук высасывает у мухи ее соки, оставляя одну пустую оболочку. Порой, переборов слабость, Науали поднимался в воздух и улетал: в этом жутком мире он мог летать как птица. Но если этот счастливый момент был упущен и уже не хватало сил двинуть ни рукой, ни ногой, оставалось одно: громко закричать и проснуться. Голос при этом тоже совсем не слушался. Науали долго хватал ртом воздух, точно вытащенная из воды рыба, пока оцепенение не отпускало и крик, раздирая связки, не прорывался из горла. Юноша знал: однажды он не успеет улететь или не сможет закричать в последнее мгновение. Вот тут-то ему и придет конец.
Случалось, во сне он ненадолго забывал о чудовищах. Разбив кулаком оконное стекло, возиться с задвижкой не было времени, он выбирался из комнаты наружу и взмывал вверх. Летел вдоль родной улицы Гранильщиков, над плоскими крышами и квадратными колодцами внутренних двориков. Его радовала стремительность полета, простор, который открывался со всех сторон. В полете ему становилось легче дышать. Дома и улицы внизу были знакомые, но в то же время странно перепутанные, искаженные. Например, магазин дамского платья на углу улиц Зеленых перьев и Ткачей стоял на своем месте, а древней ступенчатой пирамиды в начале улицы Орла наяву никогда не было. Внизу спешили прохожие, грохотали по мостовой телеги и извозчичьи пролетки. Часто Науали замечал и единственный в городе, черный, сверкающий лаком и хромом автомобиль господина губернатора. Он рыскал по улицам как хищник, сам, без шофера и от одного взгляда на него становилось не по себе.
Потом ближе к окраине города внимание Науали обязательно привлекал какой-нибудь толстый господин в полосатых брюках-дудочках и в котелке или крестьянка в соломенной шляпе. Науали спускался и тут оказывалось, что это не человек, а очередное чудовище или его прислужник. Оно приветствовало его мерзкой кривой ухмылкой, обнажающей гнилые зубы, и кидалось в погоню. Науали опять убегал. Преследователи могли принять какое угодно обличье, от собаки до говорящей лошади или гигантского белого червя, а Науали все бежал, все летел. Далеко позади оставался город, предместья, водяные огороды-чинампы. Лесная дорога вела его к морю, на другом берегу которого начинались высокие горы. Он летел над бездонной пропастью, через которую был перекинут ветхий железнодорожный мост, летел над акведуками. Летел над огромным каменным дворцом в тысячу этажей, похожим на столичный магазин игрушек Коконейотля, только в сотни раз больше. Летел, пока не выбивался из сил и не опускался на землю, где его опять поджидали чудовища.
Порой, спасаясь от преследователей, он попадал в такие странные места, что боялся никогда не вернуться. Одним из них была черная пещера: бесконечно длинный сводчатый коридор, со множеством боковых ответвлений. Стены пещеры покрывал черный бархатистый мох. Под слоем мха был камень: тоже черный и гладкий как обсидиан. Чудовища сюда не совались. Но почувствовать себя здесь в полной безопасности Науали мешало чье-то почти неуловимое присутствие. Может, кто-то таился в темных туннелях, может, черный мох на самом деле был не таким безобидным, каким хотел казаться и подглядывал за ним с каменных валунов.