Помню, будит бабушка меня, вставай, говорит, похрапунчик ты мой, вставай. Встаешь, умываешься на кухне, а на столе стоит глубокая чашка, а в ней свежая земляника, залитая ледяным молоком. И скорее, скорее, рожу вымыл и за стол, и ложкой, ложкой с хлюпаньем и чавканьем. А бабушка любуется, и не понятно даже кто более доволен я или она. И не думается о том, что она на рассвете ходила специально в лес, чтобы набрать кружку ягоды, а ведь уже тогда бабушка была немолода, и ноги болели, и спина.
А еще никогда не забуду, как шли мы с бабушкой зимней ночью от тетки через поле по тракторным рельефным колеям, было морозно и немного страшновато, а звезды, казалось, приблизились, и полная луна такая огромная, такая яркая, что различимы ворсинки на валенках. Мы идем и в полный голос поем: «Лунная дорожка играет серебром, она бежит за мной, как след за кораблем». А слов песни мы с бабушкой не знаем, поэтому снова: «Лунная дорожка играет серебром».
Нет, детство убыло счастливое, деды меня любили. Да и сейчас бабушка любит. И я её. Только выразить это не могу. Грублю. Просыпается какой-то бес внутри. Нет, чтобы обнять, сказать слово ласковое. Ей же не много надо. А язлотворный хорек, больше никто. Но слишком мы разные. Вот на днях вижу: молится бабка, на колени встает, поднимется Потом говорит, что в где-то взрыв произошел сколько-то людей погибло. Жалко людей. А я не знаю жалко или наоборот, интернета-то нет. Вон до чего дошел: сам с собой переписываюсь в вордовском файле. Кстати надо удалить, лишнего написал. Улика!
Да ну, блин! Без улик. Вернуться, вернуть. И не изменять более, а изменяться. Новая жизнь, душевная!
И по этому поводу делаем селфи в лесу.
Стас сделал с десяток снимков. Настроение заметно улучшилось.
Пальцы привычно листали меню телефона, файл «Музыка, клубняк», play.
Тыц-тыц-тыц. Бум-бум-бум-тыц. Чужеродные звуки удивили лес. Исчезла живительная тишина. Тыц-тыц. Уникальный реликтовый сосновый бор был оскорблен. Он был готов принять человека, успокоить его, дать сил, но человек передумал.
В ритме клубной музыки Стас быстрой деловой походкой шел в сторону опушки. Ему представлялось, что он танцует в полумраке модного клуба, Она на него смотрит с восхищением, а потом они садятся за столик и Она спрашивает: «А где ты был все это время? Телефон недоступен, в сети тебя не было». А он сделает многозначительный вид: «Ты знаешь кто такой Робинзон?».
Взобрался на косогор, у Первой сосны остановился. Надо селфи на дереве сделать, там такой вид! Полез на дерево, карабкался неловко. Чуть не до верхушки, дальше страшно. Божественный вид! Очень простой вид: лес, речка, горизонт. Грандиозно!
И вдруг!! Он сначала не поверил, но потом радость, эйфория, экстаз!!! В кармане вибрировал телефон. «Связь! Связь есть!», восторженно подумал Стас, потянулся к трубке и полетел вниз.
Робинзон пытался уплыть с острова, но его смыло с плота, и волны вернули бездыханное тело на молчаливый песчаный берег.
Стас лежал под любимым деревом, прижимая к груди телефон, на дисплее которого светилось: «Стас, почему пропал?», а рядом в пыльной траве поблескивал орден Славы.
Второе прощание навсегда
Рамзанка! Да, замолчи уже, хад! На место, кому сказала! крупный черной шерсти пёс, оскорблено позвякивая цепью, с достоинством удалился в конуру, откуда бдительно сверкал глазом, как бы контролируя ситуацию. Хто тут?
В деревянную калитку вжался молодой человек лет двадцати пяти не по-здешнему, не по-деревенски одетый, прячущий глаза от жаркого июльского солнца за стеклами темных очков причудливой формы. Снял очки, улыбнулся:
Здравствуйте, тёть Кать. Не узнали?
ГосподиКормилецСпаситель! Слава! Приехал! всплеснула толстыми руками Катерина Петровна. Вить! Вань! Хглянь, какой гость! С Москвы? Родину попроведовать?
Из Москвы. Попроведовать. подтвердил Славка. Иван-то дома?
Дома, дома, успеете ещё. Это же ты три года как уехал? Точно, три. Как ты там устроился?
Неплохо. Нормально, теть Кать. Работаю в крупной корпорации, занимаюсь
Та не-е! прервала его Катерина, хотя Славка явно был настроен обстоятельно похвастаться. Что ты там ешь? Мне же тебя покормить надо, а ты, может, наше уже не станешь. Может надо что купить, Ваню пошлем.
Не надо ничего, теть Кать. Я бы с Иваном поздоровался.
Как не надо? Времяобед. Там он где-то за домом. Найдешь. Поди, не забыл двор наш.
Не забыл. Я ж вырос тут, практически, Славка, с опаской поглядывая на конуру, прошел во двор.
Огромный двор Шиллеров, выметенный, аккуратный, здесь действительно прошел изрядный кусок славкиной жизни. В детстве пинали мяч, позже играли в карты на щелбаны и на желания, повзрослев, сюда же приводили подпоенных горластых девок. Здесь же играли свадьбу Костыля, накрывали брезентовый шатер. В этом дворе три года назад провожали Славку в Москву. Тогда гуляла вся молодёжь села. Гости падали, уползали, уводились женами, пока не остались они втроём: Славка, Ванька, Костя и были тогда какие-то клятвы, заведомо невыполнимые договоренности, даже пьяные слезы перед разлукой. Славка был уверен, что после переезда родителей и продажи их дома он уже никогда не вернется в родную сибирскую деревню, его ждала Москва и связанные с ней перспективы. Но вот он здесь.
Во дворе мало что изменилось. Постройки те же. Телега с сеном стоит, а запряжен, ну, конечно, Гамлет. Это же, сколько лет этому конютрудяге? Фыркает, мотает головой, отгоняя мух. А это что? Под навесом, где раньше хранились дрова, стоит новенький Раф 4. Хорошая машина, по сравнению с конем.
Славка завернул за угол дома. Иван сидел на чурбачке, курил, задумчиво глядя на постельное белье, неподвижно висевшее на шнурах, натянутых между жердями. Поменять сигарету на трубкувылитый капитан парусника в штиль ждет попутного ветра.
Здорово, Немец, окликнул Славка, остановившись в трех шагах от друга.
Здравствуй, Вятка, медленно повернул голову Иван. Это еще в третьем классе Костя сообразил, что Вячеслав Ткачев сокращается как Вятка.
Дай-ка, дружище, я тебя обниму, сказал Славка.
Дай-ка, дружище, я тебе всеку, в тон ему ответил Ванька.
В честь чего это?
Четыре месяца ни звонка, ни письма, ни денежного перевода.
Обнялись. Не крепко, бережно. Прислонились лоб в лоб, постояли так несколько секунд, потом молча, смотрели друг на друга.
А курить уже не модно, сказал, наконец, Славка первое, что пришло в голову.
Потому и курю.
Похудел. Куда пузо дел?
Дал Костяну поносить. Присаживайся.
Слава с сомнением поглядел на чурку, остался стоять. Иван тяжело присел на прежнее капитанское место, пояснил:
Ноги болят. Ну что, как добрался?
Самолет, аэропорт, такси. На свой дом посмотрел, погрустил. Черемуху спилили. Ну и к тебе.
Ясно, ясно, возникла неловкая пауза. Так бывает, когда встретишь старого знакомого, даже друга, и надо разговаривать, а о чём? Ну, так они же не такие, они же братаны.
Слушай, Немец. Ты бы хоть для приличия удивился мне.
А я знал. Почуял, спокойно ответил Иван.
Экстрасенс, блин. Как вы тут живете?
Без изменений, Иван чуть улыбался.
Так и не работаешь?
Некогда.
А автомобиль, на какие?
Стал нуженнадыбал.
Костян как?
Костыль-то? Нормально. Сегодня дома. Ты сходи, разбуди его, а потом я присоединюсь. Додумаю и присоединюсь. Нарушим спортивный режим.
Мыслитель, притворно-презрительно произнес Слава. Ты проводи меня до калитки, а то там пёс такой. Порвет еще.
Рамзик может.
У калитки Славка сказал:
Я бы хотел на речку сходить.
Сходим. Я вас найду. Такой гость всяко оставляет следы. Я найду.
Славка пошел, оставляя на рассыпчатом песке следы кроссовок, еще вчера пружинивших по пасмурной Москве, Москвестолице, блуднице, остывающему мегаполису.
Когда он три года назад уезжал из села, было такое чувство, будто совершает предательство. Изменяет чему-то или кому-то. Но чувство это было не ясное, не на поверхности, всё затмевало сияние успеха. Ведь он уехал в столицу! Из деревни! Это уже считается успехом. Но в то же время отношение сибиряков, коренных сибиряков к Москве, оно весьма прохладное. Кто населяет этот необъятный край? Потомки ссыльных и каторжных, раскулаченных и депортированных, старообрядцев и землепроходцев, всех тех, одним словом, кто столицу любит не очень в силу культурного кода.