Мы жарко целуемся и сплетаемся парным вьюнком, кельтским узором, молекулой ДНК, обмениваясь теплом наших тел, жаром желаний и сладкой истомой. Я льну к Жаворонку и пью ее жар, ее страсть, ее запах как энергетический вампир из бульварных газет. Мне нужно набраться тепла, поскольку мое тепло выпито, высосано студеными пустошами Нифльхейма, оставившими по себе безжизненный ледяной вакуум.
Давай внедряйся уже! торопит меня птичка, сдавливая мне бедра ногами. У тебя еще долго секса не будет, так что не теряй времени даром.
Я улыбаюсь через силу, меня коробит ее шутливое настроение. Сам того не желая, я оказался в самом центре кошмара под названием ад на Земле. И если ты хочешь помочь мне из него выбраться, подари мне любовь, и ради бога, больше не издевайся!
Родить богане смогу! отвечает мне Жаворонок своей стандартной подколкой, но на этот раз осекается.
Запунцовели щеки, увлажнились глаза, но это не от стыда, а скорей от бесстыдства. Судя по ее донельзя радостной мине, Жаворонок польщена тем, что ее трахает вочеловеченный Господь Бог. Я уже готов на нее рассердиться, однако вовремя вспоминаю: Я ЕСТЬ. И этот факт опровергает все всплывшие было в памяти ханжеские аргументы о «кощунстве» и «богохульстве». Воистину прав был Ницше, утверждая: «Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу: Он не смеет грешить»!
За века христианского богословия Система внушила массам людей идею о том, что Богевнух. Что даже воспринимая человеческое естество он не может быть человеком, делающим все собственно человеческое. Тысячелетиями клерикалы выхолащивали и выпаривали из религиозной доктрины все то, что бросало греховную тень на божество, осужденное ими к посмертному висению на инструменте мучительной казни, обреченное к бесконечным страданиям, терзаниям, унижениям. Церковники не утруждают себя объяснениями, отчего две тысячи лет назад в иудейском обществе, где целибат был крайней редкостью, а неженатый человек не имел права учить других мудрости, мессия был «одинок». Они не объясняют, когда он успел дать обет безбрачия, почему не женился и не оставил потомства. Они вымарали и выдрали из Священной Истории все то, что, по их мнению, «компрометирует» Бога. Ему можно иногда пить вино, можно питаться в нарушение правил Субботы, можно ругаться с торговцами в храме и охаживать их дубиной. Принявшему человеческое естество Богу можно делать все человеческое, кроме как тыкать свой член в другого человека!
Да еби же ты молча! сердится Жаворонок, извиваясь под моими судорожными, нервными фрикциями.
Но нет! Бессмертие достигается несколькими способами. Одинэто вечная радость в Царствии Жизни, двабессмертие в памяти человечества, тридальнейшая жизнь в продолжении рода. И я собираюсь внедриться в бессмертие всеми возможными способами. Птичка сопит, улыбается, стонет, и на скрипучем диване мы занимаемся с нею процессом творения новых микрокосмов в рамках старых макрокосмов, сотворенных непостижимыми мегалокосмами: от Бога-прадеда и до Бога-правнука, чей род не прейдет во вечные веки, ибо не сосчитать, не измерить и не исчислить понятие Вечности, Любви и Бессмертия!
***
Кефирно-белый, жгучий как кусок промышленного сухого льда новый день шепчет мне в ухо: пора. Я медленно беру разгон, мысленно намечая себе отрезок пути, на котором резко сверну с трассы и стану пробиваться буреломами за обочиной. Нужно на время выключить логику. Если я буду в точности следовать выбранному маршруту, меня вычислят на первом же сделанном шаге. Надо отдаться ветру, закружиться в вихре стихии-судьбы. Рациональное мышление будет мне компасом, но рулем и движущей силой должна стать бездумная, отчасти безумная интуиция: это залог выживания.
Я выгребаю у дедушки и у брата наличность в долг, заверив, что никогда не верну. Набиваю портфель самым необходимым, вчуже радуясь давней привычке таскаться повсюду с портфелем, рюкзаком или сумкой: я никого не удивлю наличием легкого багажа. Стараясь не выдать волнения, говорю «до свидания» дедушке. Он уже старенький, и вряд ли мы еще когда-нибудь с ним. Нет, думать об этом нельзя, не теперь, все и так слишком горестно, грустно. Осталось посидеть на дорожку, набрать воздуху в грудь, сжать кулаки, зубы и губы, я собран и уже готов к старту.
Э-эх, скууучно! пифийским писком лопочет Жаворонок, выходя за мной из подъезда. Мне ведь все известно зарааанее. Но я тебе помогууу.
Мы идем с Жаворонком рука об руку, я сконцентрирован и молчалив, а та весело щебечет без умолку. Многие взрослые девочки любят интимные игрушки и ролевые сексуальные игры, а некоторые несовершеннолетние пифии любят красивые готические сказки, бредовый нью-эйдж и ролевой толкиенизм. Жаворонок сегодня играет в добрую фею, сопутствующую одинокому рыцарю-страннику в его приключениях, злоключениях, доброключениях. Она предлагает заехать к ней на минутку: хочет дать мне какую-то книжицу, в которой «все в точности так же», но я сейчас думаю не об этом.
Могут ли они следить в данный момент? Могут они оказаться рядом? Может ли окончательно сорвать крышу, если я начну подозревать всех и каждого?
Лучше бы это все происходило летом: под теплыми солнечными лучами веселей кипит кровь и резвее бегают беглецы. Но на улице белохолодно, индевело, морозно и тускло, и с этим мне придется считаться. Ранняя до неприличий зима налетела роем снежных мертвецки-бледных бабочек-однодневок. Хлопая крыльями, они облепили мой выкипающий разум, тщась высосать из него нектар жизненных сил. Но я задубел в непроницаемом коконе, сплетенном из выдержки и надежд на сопутствующую мне по жизни удачу.
Дома у Жаворонка никого нет, все батарейки отправились выделять питательный ток. Под защитой чужих стен я перевожу дыхание и расслабляюсь, готовясь к следующему короткому отрезку-рывку. Я закрываю глаза и замираю на месте, удерживая в себе самые мелкие крупицы сил и тепла: они еще пригодятся. Жаворонок подносит мне чай, йогурт и фрукты: это единственная пища, которую я в состоянии теперь проглотить. Жаворонок подносит книжку Паланика, называется: «Уцелевший». Жаворонок говорит: там мессия и прорицательница, и многое из этой книги ей напоминает сегодня. Я не знаю, насколько это правда, но название безумно мне нравится, ведь в данный момент я пытаюсь именно что уцелеть. Жаворонок спрашивает: какую музыку мне поставить, и я, не раздумывая, требую Цоя. На ее компьютере обнаруживается всего одна его песня, но именно она бьет в самую точку.
Покажи мне людей уверенных в завтрашнем дне
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути
Покажи мне того кто выжил один из полка
Но кто-то должен стать дверью
А кто-то замком
А кто-то ключом от замка
Земля
Небо
Между землей и небомвойна
И где бы ты не был
Что б ты ни делал
Между землей и небомвойна
Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь
Где-то есть люди, для которых теорема верна
Но кто-то станет стеной
А кто-то плечом
Под которым дрогнет стена
Земля
Небо
Между землей и небомвойна
И где бы ты не был
И чтоб ты ни делал
Между землей и небомвойна
Между землей и небомвойна
Между землей и небомвойна
***
Три четверти горя в разлуке остаются тому, кого покидают, а одну забирает с собой уходящий, говорил Авиценна. Впрочем, по жизнерадостному лицу Жаворонка не скажешь, будто она раздавлена тремя четвертями горя. Покинув теплый однокомнатный мир, мы вновь выбредаем в большой и холодный, белый и чуждый. Вскользь чмокаемся, словно прощаемся только до вечера.
Черно-белой хроникой мотается пленка моего передвижения по Вавилону. Знакомая серая площадь, высотные гробницы зданий, раскинувшаяся во все стороны грибница людей, прибитые снегом к асфальту газы и пыль, все веет на меня безжизненной каменной жутью. Этот город мертв, дома тяжелы и унылы, их обитатели тяжко больны слепотой, глухотой и неизлечимой болезнью физической и духовной погибели. Мертвый город мертвых людей, но сами жители о том не догадываются, они спят, не подозревая, что живым трупам недолго осталось жить мертвыми.
ШВАХХХХ! действительность вокруг меня преображается. Я иду по огромному городу, одному из многих таких же, но безнадежно иному, грядущему скоро и так неизбежно. Пустуют выжженные остовы зданий, зияют могильной чернотой разбитые окна, выглядывает из-за них мятущаяся в поисках воскресения память о прошлом. Некому в ней копаться, некому выискивать зернышки влажного золота, перекидывая тонны сухого песка, некому даже осмелиться подойти и всмотреться в тленное отражение живого былого. Миллионами громоздится на тротуарах и на проезжей части брошенный автохлам. Немногие выжившие, одичавшие, в безумие впавшие жгут костры по дворам. Пытаясь согреться, держат над огнем закоченевшие руки, отталкивают друг друга, рычат и ревут, жарят себе подобных на завтрак, обед и на ужин. Их настоящее пусто, страшно и голодно, они остались без прошлого и без будущего, погребенного под трупом вчерашнего дня. Безмолвно и безнадежно кругом, мегаполисы стоят в серых руинах, сделавшись напоминанием тем, кто выживет, устрашающим памятником человеческой глупости, монументом канувшей в Лету цивилизации высокоразвитых дикарей.