Пржевальский улыбнулся и спокойно ответил: «Очень жаль. Тогда нам придется идти без вашего разрешения». И, в свою очередь, внимательно поглядел на амбаня.
Тот в растерянности молчал, потом выложил другой козырь, тоже, впрочем, давно хорошо знакомый: «Видите ли, как раз в тех местах, куда вы хотите идти, живуч разбойники-тангуты, которые, как нам известно доподлинно, собираются всех вас перебить за то, что вы побили еграев в Тибете. Я сам не могу с ними справиться, несмотря на то что у меня много солдат, и, надо сказать, отличных солдат. Тангутынарод храбрый, отчаянный».
«Вероятно, и Сечени о том рассказали, подумал Пржевальский, вот он и вернулся».
Гут поднялся один человек из губернаторской свиты и напомнил громким голосом своему господину, что в верховьях Хуанхэ живут людоеды.
Справедливо предположив, что аргументы оппонентов на сей раз иссякли, Николай Михайлович заявил о неизменном решении. Амбань, осознав наконец непреклонность решения русского, стал выторговывать сроки, в течение которых экспедиция могла работать в верховьях Желтой реки; дней пять-шесть, не более. Пржевальский назвал трехмесячный срок с такой твердостью, что амбань понял: всякие уговоры бесполезны и в этом случае. Подарками на прощание, несмотря на определенную натянутость дипломатических отношений, они обменялись.
О верховьях Желтой реки, куда направлялась экспедиция, в Европе ничего толком известно не было. Все известные сведения основывались на древних китайских источниках, а нового за истекшие столетия никто прибавить не смог: слишком уж труднодоступны места те и слишком уж тщательно, ревностно оберегают правители тайну от европейских пришельцев.
Ясно было: истоки находятся на Тибетском нагорье, а дальше, сбегая с него, Хуанхэ несется среди отвесных стен в высоких горах, расположенных грядами между равнинами Цайдама на севере, Тибетским нагорьем на юге и озером Кукунор на северо-востоке. Выходит, к истокам можно идти по-разному: из Цайдама еслина юг, с берегов Кукунорана юго-запад. Какой из этих путей сподручнее выбрать Был бы хороший проводник, не пришлось бы биться над решением такого вопроса.
Синин стоял ближе всего к Кукунору, и Пржевальский выбирает путь от него. Напрямик через несколько горных хребтов.
Они шли по альпийским лугам, поразительно ровным, среди которых внезапно разверзались глубокие пропастинастолько глубокие, что и к краю-то их подойти было страшно. Воды Желтой реки пробивали путь через юры, рассекали ущелья, вымывали глубокое русло в предгорных долинах, покрытых лессом. Обрывы в ее берегах открывались причудливыми, созданными водой, ветром, солнцем и осыпями сооружениями в виде ровных отвесных стен, башен, пирамид, горизонтальных площадок, при взгляде на которые нельзя было не поразиться неиссякаемой природной фантазии.
Берега мелких речушек, разбегающихся в разные стороны и вновь встречающихся в сильном потоке Желтой реки, поросли густыми зарослями акации, шиповника, барбариса, смородины, рябины, кизила, а выше, в горах, росли темно-зеленые ели, разлапистый древовидный можжевельник.
Здесь, в горной стране, примыкающей к неведомым верховьям Желтой реки, хорошо пополнился гербарий. Нашлись и новые виды растенийтополь Пржевальского, поползень Эклона.
Поднявшись в горы повыше, путешественники вступили во владения кочевого народа кара-тангутов. Сюда, конечно, уже добрались гонцы из Синина, и люди, и без того-то угрюмые и отнюдь не приветливые, встретили пришельцев и вовсе враждебно. Едва только отряд появился у границ их владений, как неподалеку возник воинственного вида всадник и прокричал, что в самые ближайшие дни чужеземцев всех перебьют. Далее экспедиция продвигалась уже как военный отряд.
А потом как-то само собой случилось, отношения с местным угрюмым народом сложились мирными. Каратангуты, суровые и неулыбчивые, приезжали в лагерь, привозили на продажу масло, пригоняли баранов. Присматриваясь к ним, Пржевальский наблюдал их нравы, образ жизни, обычаи.
Странный народ Умерших близких своих они не сжигают и не закапывают, а оставляют в добычу диким зверям и птицам. Сжигают только умерших лам.
Отряд двигался дальше, и вскоре путь ему преградила глубокая пропасть, на дне которой струился один из больших притоков Желтой реки. Здесь в тени старых высоченных тополей, подле ключа с чистой, прозрачной водой путешественники поставили лагерь. Погода держалась теплая, будто бы лето уже наступило, и под сенью зеленого леса, наполненного щебетом мелких птиц и токованием фазанов, впервые за долгое время путники испытали благодатное чувство покоя. Человеку, в сущности, ведь очень немного надо
Отсюда Пржевальский выслал на разведку разъезд на поиски подходов к Желтой реке и переправы. Через четверо суток казаки вернулись, но без добрых вестей: всюду путь преграждают глубокие ущелья и высокие горы. К тому же нигде не найти корма животным. Каравану по тем местам не пройти.
Пржевальский отправился сам разведывать дорогу к устью Чурмына. Может быть, где-то там удастся найти переправу Но тоже безрезультатно
Все же перешли поближе к Хуанхэ и еще четверо суток искали возможности переправиться на другой берег. Тщетно Быстрое течение, изобилие громадных камней в русле реки заставляли отказаться от мысли о переправе. Леса теперь поблизости не было, так что и плот построить они не могли. Путь далее был отрезан.
Он возвращается, но верит, что вернется сюда. Попытка не пытка. То, что не удалось сделать однажды, не заказано сделать в другой раз. Он достигнет верховьев Желтой реки с другой стороныиз Цайдама, проложив дорогу по нагорьям Тибета. Это не отступление. Это временное изменение плана.
Он решает все наступающее лето посвятить исследованиям восточной части Наньшаня и озера Кукунор. Там тоже много работы.
Экспедиция возвращается по местам, знакомым Пржевальскому, через пустыни южного Алашаня, через горы, которые он проходил, через Дунюаньин, Старый князь давно умер, а его сыновья, унаследовав власть, стали совершенно иными людьми«выжигами и проходимцами самой первой руки», настоящими самодурами-деспотами, единственная цель жизни которыхлюбой ценой вытянуть из подданных все, что возможно.
После Алашаня они шли средней Гобиместами, открытыми и снятыми на карту за семь лет до того. Взгляд его по-прежнему зорок, внимателен. Описания встреченных новых растений и животных ярки и точны. Здесь, в Гоби, удается добыть два экземпляра великолепных аргалигорных баранов, оказавшихся новым видом.
Путешественники прошли невысокие горы Хурху, потом пустыню в четверть тысячи верст, заменили в пути палатку на юртунагрянули первые осенние холода и ступили на караванный путь, ведущий к Урге.
И вот, взойдя на последний холм, они видят перед собой широкую долину спокойной Толы и на фоне еще чистого, только что упавшего снега большой город с торчащими куполами кумирен, с зубчатыми стенами высокого храма и с бесконечным количеством глиняных фанз и войлочных юрт. Это Урга.
Словно иной мир лежал перед ними. Мир, где все знакомо, где можно услышать русскую речь, увидеть лицатеперь как будто бы не просто знакомые, а, можно сказать, родные Вот уж и виднеется вдали светлое двухэтажное здание русского консульстваближе, ближе оно Вот они, усталые, грязные, оборванные, проходят через ворота консульства и такое чувство испытывают, будто за воротами родина, родная земля. Не думается как-то в этот момент, что до своей земли еще идти да идти
Их радушно встречают, не знают, куда посадить на радостяхведь считали погибшими всех, приятно терзают расспросами, суют долгожданные письма, которые они тут же, говоря что-то и улыбаясь, нетерпеливо вскрывают, жадно читают
Потом чистая, теплая комната с деревянным вымытым полом, кажущаяся сказочным чудом после грязной и вонючей войлочной юрты, чистое белье и платье, едаяство богов.
Право же, этим мужчинам, за девятнадцать месяцев преодолевшим множество гор и пустынь, все окружающее кажется сном
Везде на их дальней дороге уже по родной земле, от Кяхтыв Верном (Алма-Ате), в Семипалатинске, в Оренбурге незнакомые люди выходили встречать, оглушали приветственными криками, рукоплесканиями, вручали бесчисленные телеграммы, поздравляющие с успешным окончанием путешествия. Оказывается, вся России переживала за них
Морозным днем в первых числах января Пржевальский уже в Петербурге. На вокзале его встречают академики, журналисты, писатели, Семенов-Тян-Шанский. ставший вице-президентом Географического общества множество людей, следивших за судьбой исчезнувшей и внезапно появившейся экспедиции.
Его везут сразу в зал, где устраивается пышная, торжественная встреча, и снова поздравления, поздравления «Все русское общество с напряженным вниманием следило за вашим шествием по среднеазиатским пустыням»говорит, обращаясь к нему, Семенов.
Успех экспедиции был признан огромным. Более четырех тысяч километров пройдены по неизведанным мес там и положены на карту, открыты новые горные хребты, новые виды и животных, и растений, собраны богатейшие зоологическая и ботаническая коллекции, впервые объяснено происхождение постоянных бурь, заметающих нагорья Тибета и Гоби, подробно описан ландшафт мест, где прошла экспедиция.
Чего же еще желать? Больше в таких условиях не смог бы сделать ни один человек. Странно, что поняли его современники, обычно-то полное признание и слава приходят значительно позже
Награды посыпались одна за другой, и Николай Михайлович едва успевал принимать. Во-первых, сам он и иге участники экспедиции получили ордена. Потом его набрали почетным доктором зоологии Московского университета, почетным членом Русского географического общества. Различные европейские географические общества также избрали его своим почетным членом, а Британское общество присудило золотую медаль. В обращении этого общества говорилось о том, что достижения русского путешественника превосходят труды всех других исследователей со времен Марко Поло. Да так ведь и было.
Всякие торжества, чествования, званые обеды несказанно тяготили Пржевальского. Всевозможные издания просили написать автобиографию, просили разрешения сделать портреты, он отбивался, сердился: «Я имею так много неотлагательных работ, что заниматься жизнеописанием пет времени да и желания». Узнав о решении Петербургской городской думы повесить в зале заседаний его портрет, на что отпускалось полторы тысячи рублей, гут же отказался от этой чести и попросил употребить деньги на более полезное дело.
Долго оставаться в Петербурге он не могв городе дышалось плохо, начинались несносные головные боли, кашель, да и сами городские степы давили его. К тому же совершенно нетерпимы сделались людинавязывались в знакомство, зазывали на парадные обеды, одолевали бесконечными просьбами хлопотать за кого то, кого он и не знал никогда. Ну разве можно что-то путное сделать при таком-то вокруг коловращении
Уехал в деревню. Обнял сотрясающиеся от рыданий плечи старой Макарьевны. Долго стоял молча возле могилы матушки.
Поздно вечером, лежа в темноте на своей царской по стели из ячьих хвостов и уже засыпая, подумал: «Вот я и вернулся»
Жаркое лето 1888 года
Легкий ветер шевельнул ситцевые занавески и окне, вдохнул в комнату запахи травы, листвы и цветов. Сидевший за столом Пржевальский оторвался от рукописи, поднял голову. Рука, потянувшаяся было к чернильнице, остановилась, опустила перо на стол.
Николаю Михайловичу показалось, будто до него донесся сушкий запах прогретого солнцем песка, и он, чтобы проверить себя, полной грудью вдохнул. Нет Показалось Да и откуда такому запаху взяться здесь, среди смоленских лесов Разве что согрелась узкая полоска у озера
Пржевальский поднялся, вышел из хатки. Стоял ясный, солнечный день. Из сада и из леса неслось пение птиц, вдалеке слышался голос Макарьевны, выговаривавшей повару Архипу за что-то. Лениво пробрехала где-то собака. Родные, домашние голоса и звуки
Николай Михайлович вернулся в прохладный сумрак дома, вновь сел за стол. Перед ним аккуратной стопкой бумаги лежала рукопись книги о пятом путешествии. А вообще как считать: по Тибету-то второе оно и четвертое по Центральной Азии. Никто столько дорог по Азии не исходил, сколько он Может, и впрямь правы друзья, уверявшие, что пора дома осестьпредостаточно в жизни своей побродяжничал Вот и Макарьевна стараяобмела как-то и без того сверкающие эполеты на генеральском мундире, висевшем в шкафу, всплакнула, как всегда, когда хозяйку, матушку его, поминала: «Не дождалась Елена Алексеевна увидеть тебя в мундире-то этаком А как хотела И вдруг ни с того ни с сего:Пора тебе, Николай Михайлович, генеральшей обзавестись»
Посмеялся тогда он над нейкакая уж тут генеральша, можно сказать, на старости лет Поздно теперь о семье своей думать Да и дорога по-прежнему тянет Как никогда прежде тянет. Вот и пойми себя
Странно, как быстро проходит эта бурная радость, которую испытываешь, когда возвращаешься И постепенно ото дня в день прибывает тоска по горам и пустыням, будто оставил в них нечто дорогое и важное. А что, кроме свободы? Свободы хотя и дикой, но зато и полной, ничем почти не стесняемой. А все трудности, оставшись позади, забываются, бесследно проходят.
Пржевальский потянулся к толстой книге, лежащей на столе рядом с рукописью, это была книга о первом тибетском его путешествии. Раскрыл на последней странице. Прочитал строки, которые сам же и написал пять лет назад: «Вот почему истому путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут грезиться ему картины счастливого прошлого и манить променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь»
И в то же время что-то непонятное тяготило его, Собирался в новую дорогу, словно бы уступая некой силе, тянувшей его. Николай Михайлович и сам видел, что не испытывает того увлечения, того волнения, которые, собираясь, испытывал прежде. Будто бы и против желания делалось все
Здоровье, кажется, поправилось, а уверенности в силах все-таки не было. Такое странное, непривычное для него состояние И не дознаешься, откуда оно
Послал письмо Иринчинову, в котором отписал про новую свою экспедицию, позвал с собой в уверенности, что тот откликнется сразу и, конечно, пойдет в путешествие. А Дондок отказался: «Чую, если пойду, то домой не вернусь»
Пржевальский расстроился. Он не только привык к Иринчинову, но и полюбил крепко его, К тому же Дондок множество раз показал себя человеком незаменимым: мог делать любую работу и лучше других. Ровный, спокойный всегда, хладнокровный в минуту опасности. Как же теперь-то без Иринчинова