Однако, поразмыслив, Пржевальский понял: устал человек. Видно, и его укатали крутые азиатские горки Сказал как-то: «Умно Иринчинов сделал, что не идет в путешествие. Он умнее в этом случае меня. Нравственно я тоже чувствую себя слабым, усталым, хотя физически крепок».
Уже собравшись почти, Николай Михайлович вновь ощутил прилив того странного чувства. Понял: не хочется оставлять Слободу и с Макарьевной расставаться не хочется На два года ведь теперь расстаются, а Макарьевна дряхлой совсем сделалась. Вряд ли сумеет дождаться
Из Петербурга, куда его привели заботы по снаряжению экспедиции, написал в Слободу Денисовусвоему управляющему: «Макарьевне передайте как-нибудь помягче о том, что я еду на два года. Уверьте ее, и это совершенно справедливо, что в эго время здесь может быть война, так что мне в пустынях Азии будет безопаснее. Нужно только как-нибудь обставить Макарьевну, чтобы она не скучала. Расходы я для этого сделаю, какие угодно. Пусть откуда хочет выпишет себе подругу или возьмет кого-либо из родственниковя на все согласен, лишь бы моя любимая старуха могла жить спокойно. Затем на вас я вполне надеюсь; откровенно говорю, что туго я привязываюсь к человеку, зато эта привязанность бывает прочная».
В июле восемьдесят восьмого года Николай Михайлович вернулся в родную свою Слободу и застал Макарьевну совсем разболевшейся. Врач считал, что ее болезнь, воспаление почек, надежды на выздоровление практически не оставляет. Пржевальский в горе спрашивал; «Но ведь можно же сделать что-то» Врач отвечал: «Нет. Ничего сделать нельзя».
Господи! И как раз теперь он должен уехать! Уже невозможно задержать экспедицию!
Все дни, оставшиеся до отъезда, Пржевальский пребывал в подавленном настроении. Продолжал заниматься делами, но мыслями был рядом с Макарьевной и не упускал возможности заглянуть к ней хотя бы и на минуту. Но как будто его беспокоило и еще что-то Что именно? Быть может, это как раз то, что называют предчувствием? Неясным, конкретно ни на чем не основанным Наверное, он и сам не смог бы ответить.
Отъезд Николай Михайлович назначил на пятое августа. К тому времени все уже собрались в Слободе и Роборовский, и Козлов, и Телешов с Нефедовым. Пржевальский был очень рад им, своим товарищам, по почему-то никому не разрешал говорить о том, что они будут делать по возвращении в Слободу из путешествия, сразу обрывал: «Разве можно об этом говорить? Вы же знаете, что жизнь каждого из нас не один раз будет висеть на волоске?» А Козлову наедине сказал как-то: «Вот помяни мое словоне добром кончится наша экспедиция» Коллов тогда растерялся немного, не зная, как на это Ответить, да и позабыл как будто услышанное, а через три месяца вспомнил
В день отъезда Пржевальский поднялся рано. Гораздо раньше обыкновенного. Распорядился о завтраке, а сам, никому не сказав ни единого слова, опустив голову, вышел в сад. Козлов, глядя вслед, видел, как Николай Михайлович направился к хатке, побыл в ней немного, потом обошел особо любимые места в саду. Когда он вернулся в дом, на глазах его были слезы.
Затем вместе со всеми спутниками пошел прощаться с Макарьевной. Старая няня, увидев его, горько заплакала. И Пржевальский, заглянув в ее больное и такое дорогое лицо, уже не смог удержать рыдания
В последний раз!.. только и смогла со вздохом промолвить Макарьевна.
Что она хотела сказать То, что последний раз видит этого большого любимого ею человека Или то, что он в последний раз оставляет ее, а потом вернется, и она дождется его? Да нет, вряд ли на это надеялась
Николай Михайлович склонился над няней, поцеловал ее и попросил, чтобы она благословила его. Макарьевна исполнила просьбу.
Резко повернувшись, Пржевальский вышел из комнаты, возвратился в дом, в кабинет. Управляющий, видя его смятение духа, тоже прошел в кабинет и принялся успокаивать Николая Михайловича, обещая выполнить все, что он наказывал.
Насчет Слободы я спокоен, ответил Пржевальский, меня больше всего печалит то, что моя любимая няня должна умереть без меня
За завтрак сели молча и до окончания его тоже сидели в молчании. Настроение у всех было подпиленное. Пржевальский встал, перецеловал товарищей, позвал с собой на террасу и на одной из колонн написал красным карандашом: «5 августа 1888 г. До свидания, Слобода! Н. Пржевальский». Потом передал карандаш Роборовскому, Козлову и Нефедову с Телешовым, чтобы и они расписались.
Коляска тронулась, Колеса ее плавно и беззвучно катились по покрытой бархатистой пылью дороге. Дом уже скрылся из глаз, и вот-вот должно было заслониться строем деревьев озеро. Пржевальский неожиданно встал в коляске, обернулся и произнес: «Ну теперь прощай, мое озеро!»
Сзади по плечам хлестнули низко нависшие дубовые ветки, и Пржевальский, обернувшись, сумел сорвать пару желудей на память о Слободе, бережно завернул в обрывок бумаги и спрятал в дорожную сумку.
За всю дорогу до станции Николай Михайлович едва ли обронил несколько слов. Кажется, этот день был самым тяжелым в его жизни
Тихо, подрагивая и покачиваясь, катилась коляска, раскручивая первые версты его последней дороги. Никто, конечно, не знал, что эта последняя.
ДОРОГА ПЯТАЯ,
во время которой пересечены нехоженые пустыни, открыты истоки Желтой реки, новые озера и множество неизвестных европейцам горных хребтов
Вернувшись из четвертого путешествия, Пржевальский застал в России серьезные перемены, Первого марта 1881 года, после нескольких неудачных попыток, народовольцы взорвали наконец царя. Александр III, вступив на следующий день на престол, начал с казней и «контрреформ» против тех реформ, что в шестидесятых годах проводил его отец. Тучи жестокой реакции навис ли в небе России Преследовалось всякое свободомыслие, людей ссылали на каторгу за смелое, открыто брошенное слово. А верноподданнические газеты призывали со своих страниц к сооружению храма на месте «страшного убиения великого государя».
Неспокойное, смутное и лицемерное время
Пржевальский в Петербурге. Занимается разбором коллекций, попутно принимает награды, почетные звания. В это же время с островов Полинезии и Микронезии вернулся в Петербург и Миклухо-Маклай, больной, изверившийся в бесплодных попытках спасти островитян от продажи в рабство. Напрасно он выступал против этого зла в Австралии, напрасно и в Петербурге говорил повсюду о том: далековата русская столица от Новой Гвинеи Да и своих дел по горло
Разные совсем были люди Миклухо-Маклай и Пржевальский, а чувства в это время испытывали очень похожие. Николай Михайлович в одном из писем писал: «Изуродованная жизнь жизнью цивилизованной (называемая), мерзость нравственная тактом называемая, продажность, бессердечие, беспечность, разврат, словом, все гадкие инстинкты человека, правда, прикрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главными двигателями Могу сказать только одно, что в обществе, подобном нашему, очень худо жить человеку с душою и сердцем».
Вот почему обаМиклухо-Маклай и Пржевальскийстремились из Петербурга. Одинв пустыни Азии, другойна берег Новой Гвинеи.
Николай Михайлович часто подходил к глобусу, поворачивал желтым пятном Тибета к себе и мысленным взором повторял свой путь по нему. Много, очень еще много в тех краях неизведанных мест Пржевальский чувствовал, как начинает терять покой от этой мысли.
Среди приятелей были такие, которые пытались отговорить его от бродяжной жизни, советовали, пока не слишком поздно еще, обзавестись семьей. Он и слышать о том не хотел, говорил: «Не изменю я до гроба тому идеалу, которому посвящена вся моя жизнь. Написав, что нужно, снова махну' в пустыню, где при абсолютной свободе и у дела по душе, конечно, буду стократ счастливее, нежели в раззолоченных салопах, которые можно было приобрести женитьбой».
Нет, не для него золоченая клетка
А товарищи не столь стойкими в этом отношении оказались. Вот Пыльцов взял да и женился на сводной сестре Николая Михайловича. Теперь стал вроде бы родственником. Федор Эклон тоже собрался жениться. После путешествия вернулся в полк и там, избавившись от присмотра Николая Михайловича, пустился в кутежи, карты, попойки. Пржевальский, узнав об этом, огорчился, написал Федору большое письмо, увещевал, просил одуматься: «Коляски, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусветавсе это, увеличиваясь прогрессивно, может привести если не к печальному, то, но всяком случае, к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, охоте, к путешествиям, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть трудно, напротив, очень легко, даже незаметно, понемногу. А ты уже сделал несколько шагов в эту сторону, и если не опомнишься, то можешь окончательно направиться по этой дорожке.
Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу перестать жить таким образом Я вывел тебя на путь; тяжело мне будет видеть, если ты пойдешь иной дорогой».
Уже перед самым отъездом из Слободы в Петербург, чтобы далее направиться в экспедицию, Федор, будучи к тому времени уже вместе со всеми, сказал товарищам, что не пойдет в путешествие. От объяснений с Николаем Михайловичем уклонился и тайком, не простившись с ним, укатил в Петербург.
Пржевальский очень расстроился, хотя как будто бы и не особенно удивился при этом. Пусть едет Федор. В конце концов, каждый сам выбирает свой путь.
В первых числах августа 1883 года Пржевальский вместе с Козловым и Роборовским выехал из Петербурга в Москву, где их уже ждали Иринчинов с Юсуповым и пятеро солдат из московского гренадерского корпуса.
В этом же году оставил Петербург и Миклухо-Маклай, направившись в новое и тоже последнее свое путешествие на далекий тропический берег Новой ГвинеиБерег Маклая.
В конце сентября Пржевальский уже в Кяхтепозади железная дорога от Москвы до Нижнего Новгорода, водный путьна пароходе к Перми, снова железная дорогауже за Урал, потом почтовые тройки до Екатеринбурга и снова пароходы, и снова тройки Целое путешествие надо было совершить по России, чтобы добраться до Кяхты. Почти полных два месяца ушло на эту Дорогу.
Караван получился огромный: пятьдесят семь верблюдов и семь верховых лошадей. Да и людей у Пржевальского ни в одной экспедиции столько не было: двадцать один человек.
Перед самой дорогой Николай Михайлович построил спутников и сказал: «Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, великое дело. Мы идем исследовать неведомый Тибет, сделать его достоянием пауки. Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если то потребуется, чтобы выполнить нашу громкую задачу и сослужить тем службу как для пауки, так и для славы дорогого отечества». Двадцать человек его с волнением слушали
Во время пути по северному Алашапю почти каждый день они наблюдали великолепные зори. Прежде Пржевальский ничего похожего не видел на небе. Сразу после захода солнца возникали мелкие перистые облака, быстро менявшие окраску от оранжевых до багровых и фиолетовых, Иногда облака окрашивались цветом крови, темневшей, густевшей, пока не становились мутно-лиловыми. Но вот небесные краски темнели, мрачнели, и ночь неслышно опускала на землю свое черное покрывало, вытканное яркими звездами
Гоби по-прежнему удивляла путешественников резкими перепадами температуры, привыкнуть к которым не удавалось никак. В один из первых дней января термометр, висевший в тени за спиной Николая Михайловича, показывал минус три градуса, в то время как другой, висевший на груди, освещенной солнцем, плюс тридцать. Приходилось по очереди греть спину и грудь.
В феврале караван приблизился к давно и хорошо знакомой кумирне Чортэнтан.
Пржевальский любил эти места. Над головой среди голых скал лежали альпийские луга, а внизу, по дну ущелья, под сенью леса шумела на камнях быстрая, кипучая река. Так хорошо было видеть все это после монотонных, безжизненных равнин Гоби
Контраст в картинах природы был настолько велик, что в душе молодого Козлова возник целый поток радостных чувств. Впервые осознав красоту диких мест и глубоко ею взволнованный, он пишет в первом в своей жизни путевом дневнике: «Никогда и нигде мы не были так высоко счастливы, так чисты сердцем, так восприимчивы ко всему прекрасному».
Он знает, кому обязан этими удивительными, не испытанными прежде чувствами. Николаю Михайловичу. Своему учителю, другу.
Оставив позади еще один хребет и переправившись через небольшую реку, экспедиция подошла к хырмеглиняной цитадели хорошо знакомого князя Дзуп-Дзасака. Дважды уже в предыдущих экспедициях обращался Пржевальский за помощью к князю, оставляя у пего на время часть багажа и покупая кое-какую провизию. С надуманными трудностями, со всевозможными оговорками все это делалось, однако же делалось все-таки. Да и какой это князь Так, одно название только. Во владении юрт тридцать, не более, да и подать в казну княжескую идет не золотом и не серебром, не каменьями драгоценнымиоткуда этому взяться, а по барану и по нескольку фунтов масла в год с юрты. Что и говорить, небогат князь, конечно
Приблизительно в середине мая путешественники выступили к истокам Желтой реки. Впереди лежала нехоженая европейцами местность. Даже и сами китайцы ничего не знали о ней. Судя по тем скудным сведениям, что имелись о ней, люди там не жили совсем из-за тяжелого климата и огромной высоты. Ни животному, ни человеку не добыть там пропитания
Пржевальский записывает: «В редких случаях, в особенности в наше время, доводится путешественнику стоять у порога столь обширной неведомой площади, каковая расстилается перед нами из юго-восточного Цайдама». Вот куда направляли они свой путь.
Преодолев очередной горный хребет, путешественники ступили на землю Северного Тибета. Необозримое волнистое нагорье лежало перед ними. Сам же Пржевальский был в этот момент на перепутье: если пойти на юго-запад, то можно достичь заветной, все время ускользающей Лхасы. Если прямо на югк неведомым истокам Желтой реки. Пржевальский повел своих людей точно на юг.
Их путь пролегал на высоте более четырех с половиной тысяч метров по рыхлой почве, покрытой бесчисленными порами землероек-пищух, куда копыта лошадей то и дело проваливались, по небольшим кочковатым болотам, еще схваченным цепким морозцем. Страна эта была пустынной, совершенно бесплодной, негде было взять не только корм животным, но даже и топливо для костра, и людям приходилось мерзнуть по ночам в легких палатках.
По мере подъема отряда на высокое плато окружающий растительный мир не становился богаче, но дикие животные стали встречаться в неисчислимых стадах. Антилопы, куланы, яки, исхудавшие за зиму, попадались в неимоверных количествах. Следом за караваном шло стадо баранов, поэтому люди не испытывали недостатка в еде, и Пржевальский запретил казакам охотиться. А непуганые животные, судя по всему, не видавшие прежде людей, позволяли подойти совсем близко к себе