— Но Ваше благородие, сеньор, подумайте и о позоре и несчастье Вашей благородной семьи… то есть, я хотел сказать, — фра Себастьян растерянно умолк, почуяв на себе, как ему показалось, презрительный взгляд доминиканца.
Фра Себастьян хорошо знал, что аббат не ожидает от него большого таланта и считает его совершенно неспособным сыграть ту роль, которой он с таким рвением добивался. Он тщательно готовился к этому важному визиту, неоднократно проигрывал его ход в своём воображении и мысленно собрал целый ряд убеждающих наставлений, которые должны были благотворно повлиять на его бывшего ученика. Но сейчас всё было бесполезно, всё исчезло из его памяти. Он как раз начал толковать что-то маловразумительное и бессвязное о святой церкви, когда вмешался аббат:
— Досточтимый брат, — сказал он, с должной вежливостью обращаясь к представителю соперничающего ордена, — возможно, узник охотнее будет слушать Ваши наставления, а Вы сможете более убедительно с ним говорить, если ненадолго останетесь с ним наедине. Поэтому я, хоть это не совсем соответствует правилам, навещу сейчас заключённого в соседней камере и через короткое время вернусь.
Фра Себастьян поблагодарил аббата, и он удалился, заметив на прощание:
— Наверное нет необходимости напоминать почитаемому брату, что беседы на мирские темы в святом доме строжайше запрещены.
Не стоит уточнять, состоялся ли визит настоятеля в соседнюю камеру, если и состоялся, то он был очень краток, ибо известно, что он долго взволнованно ходил взад и вперёд по тюремному коридору. Он вспоминал красивое лицо юной женщины, с которым лицо Карлоса Альвареса имело поразительное сходство.
— Это была жестокость, ничем не оправданная жестокость, — бормотал он, — в конце концов, она не была еретичкой! Но кто из нас всегда поступает справедливо? Аве Мариа Санктиссима, увы! Но если бы я смог, я бы с радостью что-нибудь исправил, хотя бы по отношению к нему! Если когда-нибудь был настоящий, искренний кающийся, то это именно он!
Подождав ещё немного, он постучал во внутреннюю дверь камеры. Францисканец вышел, его широкое добродушное лицо было залито слезами, которые он даже не пытался скрыть. Настоятель внимательно посмотрел на него и помахал ожидавшему в отдалении Эррере, чтобы он запер камеру. Молча они уходили прочь, пока фра Себастьян не произнёс дрожащим голосом:
— Ваше преосвященство, Вы здесь очень влиятельны, неужели ничего нельзя для него сделать?
— Я уже многое сделал. По моему указанию он имел девять месяцев одиночества, чтобы прийти в себя и осмыслить своё положение, и только после этого срока его призвали держать ответ. Теперь судите сами, как я был поражён, когда он вместо того, чтобы защищаться, или требовать свидетелей своей невиновности, он сразу же принёс полное признание! И представьте себе моё изумление, ведь он до сих пор проявляет твёрдость в своих убеждениях! Если кому-то доводилось раскалывать гигантский кедр, он имеет право удивляться, если ему оказывает сопротивление тоненький росток!
— Он не сдастся, — подавляя рыдания, проговорил фра Себастьян, — он обречён на смерть!
— Я знаю возможность спасти его, но это рискованное предприятие, нужно согласие высшего совета и согласие господина кардинала, а добиться того и другого не так уж легко.
— Спасти его жизнь, или его душу? — с дрожью в голосе спросил фра Себастьян.
— И то и другое, если удастся. Но больше я ничего не могу сказать, — высокомерно закончил аббат, — ибо осуществление моего плана связано с тайной, которая кроме меня мало кому известна.
Глава XXXIV. Злоключения брата Себастьяна
И вот я, умирая, собираю движения души, и уходя с земли,
В единую их мысль облекаю — благословлю тебя, родной
Мой человек, уходит жизнь — твоя да вознесётся,
Благословение моё пусть ляжет венцом на голову твою.
Судьба моя мрачна, и на твоей она зловещей тенью
Отразилась. Печальною и молодость твоя была из-за меня,
Но ухожу я, навек свободу возвратив тебе.
Был конец августа. Весь долгий день небеса изливали на землю расплавленный огонь, и земля впитывала его, подобно металлическому шару. Кто только мог, проводил знойные полуденные часы в прохладных покоях своих домов. Когда солнце, наконец, пламенея, стало опускаться к горизонту, истомлённые люди стали потихоньку покидать свои убежища, чтобы подышать прохладой вечернего воздуха.
В прекрасных садах Трианы ещё не было никого, кроме двух человек. Один из них — подросток, вернее, юный вельможа лет пятнадцати или шестнадцати лежал на берегу реки и ел большую дыню, от которой он посеребрённым кинжалом одну за другой отрезал ароматные дольки и с аппетитом поглощал. Он отбросил в сторону берет с пером и пёстрый, подбитый атласом бархатный жилет. На нём была белая рубашка тончайшего голландского полотна, тщательно накрахмаленная и расшитая кружевами, бархатные штаны с длинными шёлковыми чулками и модные широконосые башмаки. Его длинные локоны спадали до плеч, девически тонкое лицо, однако, имело самодовольное и нахальное выражение, каковое свойственно в основном уличным мальчишкам.
Второй отдыхающий сидел в беседке с книгой в руке, однако в течение часа он не перевернул ещё ни одной страницы. Фра Себастьян Гомес, обычно имевший на лице добродушную улыбку, на этот раз выглядел расстроенным и недовольным. Всё у бедного францисканца шло наоборот, даже лакомства на столе владыки потеряли для него былую притягательность, и сам он явно перестал нравиться вышеупомянутому владыке. Да и как могло быть иначе, если он утратил не только былое гениальное остроумие, позволявшее ему быть приятным льстецом, но и способность быть просто оживлённым и любезным собеседником. От него невозможно было больше дождаться ни стихов, ни жалкого сонета по поводу блистательных побед доблестной святой инквизиции над презренной ересью, ни даже порядочного анекдота. Мало того, фра Себастьян потерял способность шутить и рассказывать истории.
Говорят, что душевнобольные люди при звуках музыки часто бывают особенно беспокойны, так как музыка будит в них неосознанное стремление к высокому и прекрасному, которое для них недоступно. Да и в целом у людей первые движения нового в основном приходят как результат страха или страданий, и если поддаться влиянию эмоций, они способны лишить человека оживлённости и непринуждённости в обыденной жизни и представить её как нечто бессмысленное и лишённое всякого очарования.
Для фра Себастьяна начиналась именно такая новая, высшего порядка жизнь. Была разбужена не его совесть, но его сердце. До сих пор он думал только о себе самом. Он был добрым человеком, но до сих пор забота о другом человеке ещё ни разу не испортила ему аппетит. Но в последние три месяца его волновали чувства, которых он не знал с тех пор, как мать восьмилетним ребёнком привела его в монастырь францисканцев, когда он со слезами цеплялся за мать, но его безжалостно оставили в монастырской приёмной. И теперь исполненное затаённой боли лицо узника Трианы окружило его волшебной сетью, которую он не мог порвать.
Если сказать, что он сделал бы всё возможное для спасения Карлоса, то было бы слишком мало сказано. Он бы охотно прожил месяц на хлебе и морской воде, если бы это могло хоть немного облегчить его участь. Но именно его горячее желание помочь мешало ему оказать Карлосу хоть малейшую услугу. Льстец и приближённый Мунебреги, не потерявший самообладания и хладнокровия, возможно, смог бы добиться для узника некоторого облегчения, но фра Себастьян сейчас на глазах терял и то своё невеликое влияние на кардинала, которым до сих пор пользовался. Он чувствовал себя как соль, которая потеряла свою силу и теперь не годна в пищу и её следует выбросить на попрание.
В эти печальные размышления был погружён фра Себастьян, и не замечал присутствия столь важной персоны, каковой являлся дон Алонсо де Мунебрега, бывший любимым пажем его преосвященства кардинала. Его громкий, обозлённый крик вернул фра Себастьяна к действительности:
— Прочь, голодранцы, рыбачий ялик не имеет права приближаться к пристани его преосвященства кардинала!
Фра Себастьян поднял голову и увидел не рыбацкий ялик, а вполне приличного вида лодку, из которой вопреки предупреждениям пажа выходили двое: пожилая женщина, одетая в траур, и её провожатый, похоже, торговец, или молодой слуга. Фра Себастьян хорошо знал, как много просителей ежедневно добиваются аудиенции у Мунебреги, моля его даровать жизнь отцам, матерям, сыновьям и дочерям. Эти двое, несомненно, тоже были из их числа. Он слышал, как они умоляли: