— Во имя неба, молодой господин, не задерживайте нас! У вас есть мать? Мой единственный сын…
— Прочь, женщина! — перебил её паж, — пропади ты пропадом вместе со своим единственным сыном!
— Тише, дон Алонсо! — вмешался подошедший фра Себастьян.
Впервые в жизни в его существе появилось что-то похожее на чувство собственного достоинства:
— Вам должно быть известно, сеньора, — сказал он, обращаясь к женщине, — что право пользоваться этой пристанью принадлежит только тем, кто вхож во дворец его преосвященства господина кардинала. Вас могут впустить в ворота Трианы, если Вы подойдёте в надлежащий час!
— Ах, святой отец! Я уже много раз пыталась получить аудиенцию у его преосвященства! Я несчастная мать Луиса Абрего, который так хорошо украшает оклады священных книг! Больше года тому назад его увели из дома и заточили вон в той башне, и с тех пор, да смилуется надо мною Бог, я ни слова о нём не слышала, мне неизвестно даже, жив он, или нет!
— О, так Вы здесь из-за какого-то лютеранского еретика! Так ему и надо, — со злорадством закричал паж, — я надеюсь, ему крепко затянули винты!
Фра Себастьян быстро повернулся и отвесил пажу увесистую пощёчину. Неизвестно откуда взявшуюся горячность он смог приписать только непосредственной близости нечистой силы.
— Это искушение сатаны, — со вздохом произнёс он.
Паж, покраснев до корней своих раздушенных локонов, схватился за кинжал:
— Бездельник! Нищий францисканец! — закричал он, — ты об этом пожалеешь!
Но уже в следующее мгновение его озарила другая мысль, потому что он бросил кинжал, подхватил свой жилет, и бросился бежать в сторону дворца.
Фра Себастьян перекрестился и в полном замешательстве смотрел ему вслед. Неожиданная горячность прошла также быстро, как и явилась. Остался только страх.
Между тем, мать Луиса Абрего продолжала умолять, ей и в голову не приходило, что пощёчина может иметь для монаха дурные последствия.
— Святой отец, у Вас есть сердце, — говорила она, — не откажите несчастнейшей женщине на свете! Впустите меня, я паду к его ногам и скажу всю правду, мой бедный мальчик не имел никакого отношения к лютеранам, он добрый правоверный христианин, как и вся наша семья!
— Нет-нет, добрая женщина, боюсь, что я ничего не смогу для Вас сделать. Прошу Вас, покиньте владения кардинала, чтобы не пришёл кто-нибудь из его людей и не причинил Вам зла, да вот они уже идут!
Это была правда. Пробегая через портал, дон Алонсо окликнул нескольких праздно стоявших в тени деревьев прислужников кардинала, и некоторые сразу же поспешили в сады.
Но следует отдать должное фра Себастьяну, который прежде, чем ему пришла мысль побеспокоиться о собственной безопасности, повёл женщину к лодке и подождал, пока те не отплыли от берега. Затем он направился к жилищу дона Хуана Альвареса.
Он нашёл Хуана дремавшим в кресле. День был знойный, заняться ему было нечем, энергия его не находила точки приложения что, как оно нередко случается с темпераментными южанами, привело его к апатичности. От звука шагов он проснулся, увидев перед собой перепуганное лицо фра Себастьяна. Хуан быстро спросил:
— У Вас есть новости? Говорите скорее!
— Никаких, сеньор. Но я должен немедленно покинуть город.
Монах рассказал о том, что только что произошло, и с унынием закончил:
— Ай де ми! Я не знаю, что на меня нашло! На меня, самого сдержанного человека во всей Испании!
— Ну и что? — презрительно спросил Хуан, — я не вижу во всём этом ничего, о чём бы стоило пожалеть, кроме того, что Вы как следует не поколотили мальчишку, он этого явно заслужил!
— Но сеньор, Вы меня не понимаете, — вздыхал несчастный монах, — мне надо немедленно бежать! Если я останусь здесь на ночь, я завтра перед рассветом вон, где буду, — с мрачной гримасой он кивнул на крепость, вздымавшуюся на холме.
— Глупости! За пощёчину они не могут никого обвинить в ереси!
— Как это не могут, Ваша милость? Разве Вам неизвестно, что садовник Трианы несколько месяцев провёл в нижних подземельях, а преступление его состояло в том, что он у одного из лакеев слишком резким движением взял из рук жезл, и чуть расцарапал лакею ладонь.
— В самом деле? Тогда дела в нашем доблестном королевстве обстоят весьма блестяще. Нищенствующий карьерист Мунебрега, который даже под пытками не смог бы назвать имени своего прадеда, бросает наших сыновей и братьев — да смилуется над нами Бог — наших жён и дочерей, наших рыцарей и грандов в темницу и отправляет их на наших глазах на костёр. Ему мало наступать нам на шею грязным сапогом, ему ещё нужно, чтобы нас держали в повиновении его презренные пажи, и горе тому, кто воспротивится их наглости. Хотел бы я встретиться с тем мальчишкой и пересчитать ему рёбра… Но это глупости, я думаю, Вы правы. Вам следует уйти!
— И при том, — с унынием закончил монах, — я больше ничего полезного сделать не способен.
— Никто здесь не может сделать ничего доброго — сегодня нам нанесли последний удар, та бедная женщина, которая столько делала для него и иногда рассказывала нам о нём, тоже арестована.
— Что? И её схватили?
— Да. У этих дьяволов сострадание — худшее из преступлений. Девочка встретила меня сегодня. Случайно или нарочно, этого я не знаю. Она мне это и рассказала.
— О, Господи!
— Многие бы взяли на себя её наказание, если бы были способны совершить то же преступление…
Оба помолчали, потом Хуан сказал с печалью:
— А я хотел просить Вас, чтобы Вы ещё раз обратились к аббату…
Фра Себастьян покачал головой:
— Это бы ни к чему не привело, потому что между кардиналом и настоятелем в этом деле нет единодушия. Мало того, что настоятель далёк от того, чтобы иметь разрешение на самостоятельные действия, ему сейчас даже не позволено его посещать.
— А Вы? Куда же Вы-то хотите?
— Поистине, не знаю, сеньор! Я ещё не успел об этом подумать, но уходить мне надо!
— Я дам Вам совет — идите в Нуеру! Там Вы пока будете в безопасности. Если у Вас спросят, что Вы там хотите, то у Вас будет наготове ответ — я посылаю Вас с поручениями. Постойте, я напишу Долорес. Дон Хуан закрыл лицо руками и долго так просидел, предавшись нелёгким думам.
Его подавленный вид, его безучастность, мрачный взгляд его некогда искромётных глаз — всё это угнетающе действовало на фра Себастьяна. Он долго молча разглядывал Хуана, потом не выдержал:
— Сеньор дон Хуан!
Тот поднял голову.
— Вы в последнее время не задумывались о том, что он Вам через меня передал?
Вопрос этот показался Хуану совершенно излишним и праздным. Разве не горело в его сердце каждое слово из короткого письма брата? Оно гласило: «Мой Ру, ты сделал для меня всё, что только мог сделать лучший из братьев. Теперь предоставь меня Богу, к Которому я скоро с миром отойду. Покинь страну так скоро, как только сможешь. Благословение Божье пусть хранит твой путь, и всегда пусть с тобой пребудет».
Об одном Карлос настойчиво просил перед братом умолчать — Хуан никогда не должен узнать, что он перенёс все мерзости камеры пыток. Монах был готов обещать всё, что только могло бросить хоть тень удовлетворения на это бескровное, отмеченное печатью страдания родное и милое лицо. И он своё обещание выполнил, разумеется, ценой небольшой неправды, которая не очень отягощала его совесть. Он сказал Хуану, что только жестокое и долгое заточение виной тому, что его брат близок к последнему своему убежищу — тихой могиле. После короткого молчания он, он строго глядя на Хуана, повторил:
— Он хочет, чтобы Вы ушли!
— Разве Вы не знаете, что в следующем месяце будет… аутодафе?
— Да, но ведь неизвестно…
Они молча смотрели друг другу в глаза, не уточняя вслух, что им «неизвестно».
— Все мерзости возможны, — сказал, наконец, Хуан, — до этого аутодафе, которое может положить конец невыносимой неизвестности, я шагу не ступлю из города. Теперь надо подумать о Вас. Я знаю, где найти лодку, владелец которой ещё сегодня отвезёт Вас на несколько миль вверх по течению, где Вы сможете взять верховую лошадь.
Фра Себастьян застонал. Ни само путешествие, ни его цель не были привлекательными для бедного монаха. Но ничего нельзя было изменить. Хуан дал ему ещё некоторые указания касательно дороги и принёс хлеба и вина.